— Только попробуйте попытаться ставить над ней эксперименты, — рука Шейна снова потянулась к пистолету, но женщина мягко прикоснулась к его локтю.
— Нет-нет, ни за что. Мы будем лишь наблюдать. Смотреть, как она растёт, развивается, и делать выводы. В этом и суть, Шейн — в естественном течении жизни. Без экспериментов, без лабораторий.
В груди стало как-то пусто, под рёбрами засосало, потому что… я подумала о себе. Себе и брате.
А мы?
Мы тоже объект лишь наблюдения?
Или мы тот первый, подготовительный этап? Как мы записаны в исследованиях?
В скором времени капсула вынырнула на поверхности. Мы вышли и оглянулись с Шейном. Вокруг было очень красиво. Кустарники с крупными сине-зелёными листьями, невысокие раскидистые деревья — почти как на земле, только листва и синим отливом, впереди огромная скульптура цветка, напоминающего водяную лилию.
И люди. Кроктарианцы. Наверное, человек сорок, и все в белых одеждах. Стояли и с благоговением смотрели на нас.
Я запрещала себе думать, запрещала мечтать и надеяться. Потому что не знала, что именно чувствую. Не хотела размышлять, не хотела лезть вглубь себя, потому что боялась боли. Её и так было слишком много.
Но я их увидела. Сразу. Натолкнулась взглядом и почувствовала, как моё сердце дало сбой, а внутри заструился горячий коктейль из тоски, радости и обиды.
Прямо перед нами стояли наши с Шейном мама и папа.
45
— Лили, тебе тоже нужно отдохнуть, — мама ласково посмотрела и положила ладонь мне на предплечье. — Не бойся, малышку накормят, осмотрят, проверят, в порядке ли она, и ты обязательно сможешь быть рядом с ней, когда захочешь.
Видеть мать было очень непривычно и странно. Она выглядела точно так же, как когда их забрали десять лет назад. Ни капли не постарела. Такая же красивая и статная, с добрым, ласковым взглядом.
Но…
Десять лет. Прошло целых десять лет.
Это слишком много, чтобы как ни в чём ни бывало обняться и наслаждаться друг другом. Слишком много неизвестности между нами с Шейном и нашими родителями. И слишком много нового мы узнали о них. Но сколько же ещё не знали!
Отняли их у нас или они сами ушли?
Был ли выбор забрать и нас с собой или в рамках эксперимента мы должны были остаться?
Если последнее правда, а скорее всего так и есть, то смогу ли я простить им ту свою боль, когда меня по живому оторвали от любимых людей?
— Дафна, — говорю, глядя в окно. — Малышку зовут Дафна. Я хочу дать ей это имя.
И Шейн тоже когда-то говорил, что если у него будет дочь, он назовёт её Дафной.
Мама, не дождавшись от меня более эмоциональной реакции, убрала руку. Она не давила, не напирала, ни о чём не расспрашивала, кроме как о моём самочувствии.
Отец же ушёл с Шейном. Он не стал сдерживать порыв и осторожничать, как мама, и обнял меня, как только я сделала шаг, выйдя из капсулы. Сказал, что обо мне позаботится мама, а он придёт поговорить позже.
Но не знаю, готова ли я была говорить сейчас вообще с кем-либо, кроме Шейна.
— Это красивое имя, — улыбнулась мама. — Имя много значит для девочки.
— А моё? — я повернулась и посмотрела ей в глаза. В горле всё же появилось давление, хотя я вроде бы как чувствовала себя относительно беспристрастной. Так мне казалось, по крайней мере. — Моё имя ты тоже выбирала для меня? Или это такой код для объекта эксперимента. Символичный и со смыслом.
Не сдержалась всё же. Не смогла. Обида подкатила к горлу и разлилась горечью во рту. Мне хотелось одновременно броситься маме на грудь и разрыдаться, обнять её, почувствовать её ласковую руку на волосах, и тут же накричать, оттолкнуть, высказать всю эту обиду брошенного ребёнка.
Именно так я сейчас себя ощущала — брошенным ребёнком. Несчастным, преданным, покинутым.
— Лили... — казалось, мама и сама сейчас заплачет.
— Лайлэйн ты хотела сказать, — перебила я её, стыдясь и одновременно упиваясь своей жестокостью в моменте. — Так ведь меня на самом деле зовут, да?
Мама вздохнула и опустила глаза.
— Всё не совсем так, как тебе кажется, Лил, — мама сказала спокойно и снова посмотрела на меня. — Мы с отцом любили и любим вас с братом. Всё, что мы делали и делаем — ради вас. Тебе сейчас, возможно, сложно поверить в это, но это так. Позже ты поймёшь, Лили.
— Отведи меня к Дафне. Сейчас, — мне совсем не хотелось, чтобы малышка тоже чувствовала себя покинутой.
— Хорошо, — мама вздохнула, но спорить не стала. — Идём.
Мы вышли на улицу и пошли по узкой мощёной дорожке. Мама впереди, я за нею. Пока шли, я рассматривала всё вокруг, как тут что устроено.
Это был целый небольшой городок. Или поселение, может, так назвать будет правильнее. Невысокие одноэтажные здания с белыми крышами разной формы, похожими то ли на куски ваты, то ли на раздавленное мороженое, располагались близко друг к другу, но не ровными рядами, а как-то хаотично. Дорожки вели от одного к другому беспорядочной сетью. Но всё же у этого странного расположения была определённая система — все домики располагались вокруг главной площади с большой скульптурой белой лилии в центре.
И когда мы с мамой шли мимо, я остановилась и с огромным удивлением уставилась на кое-что. Замерла, открыв рот.
Перед самой лилией был фонтан с небольшим озерцом, и в самом центре этого озера была скульптура девушки в полный рост.
Этой девушкой была я.
Моё любимое платье, которое я носила лет в одиннадцать — я узнала его по каскаду рюш на подоле, мой ободок на голове. Всё это было высечено из белоснежного камня, только на девушке не одиннадцати-двенадцати, а примерно двадцати лет.
— Это… — прошептала я, показывая пальцем на скульптуру.
— Ты, Лили, — мама улыбнулась и встала рядом. — Для всех здесь ты — Белая Лилия — символ надежды. Первая женщина с основным геномом кроктарианки, способная к живому естественному деторождению.
— Но это не я родила наследника, — посмотрела на мать в ответ. — А Яра. Это ей вам тут стоит поставить скульптуру. Памятник. Потому что именно Яра отдала жизнь, чтобы наследник появился.
— Яра — аномалия, — мама нахмурилась. Я буквально увидела, как в ней включилась учёная. — Мы изучим это, но… думаю, сломанный геном Шейна и её как-то провзаимодействовали. Я имею догадки, но пока не уверена. Мы полагали, что их метка могла активироваться, но не рассматривали идею, что у неё получится зачать.
По коже пробежала мелкая дрожь. Это “мы полагали” больно царапнуло.
Всё это было слишком сложно. Геномы, эксперименты… За этими словами стояли люди. Живые, с чувствами. Кроктарианцы или земляне — неважно.
Я видела глаза Яры, в которых плескалась твёрдая решимость спасти ребёнка ценой своей жизни. Видела, как она потопила страх, приставив нож к своему животу. Всё, о чём у неё болело — это что она не встретится с ребёнком.
Разве не это важно?
Мы пошли дальше, и через несколько минут оказались возле ещё одного домика. Он, в отличие от других, был двухэтажным, а над дверью висел голографический знак неизвестной мне витиеватой формы.
— Это наш госпиталь, — пояснила мать. — Дафна здесь под присмотром.
Мы вошли внутрь, прошли через воздушный очиститель, похожий на тот, что был в Центре Адаптации, а потом направились в коридор справа. Вошли в небольшую палату, где я сразу увидела Дафну.
Она лежала в стеклянной колбе, к которой были прикреплены датчики, а на небольшой панели бесконечно бежали зелёные символы. Рядом стояла медсестра или доктор.
— Как она? — я подошла ближе и посмотрела на девочку. Малышка не спала. Она приоткрыла глазки и водила мутным растерянным взглядом вокруг.
— В целом в порядке. Мы восстановили водный баланс, накормили её. Немного скачет температура тела, но все остальные физиологические особенности в норме.