Затем Птагор вылил на себя кувшин пива, попросил масла, чтобы натереть лицо, и попытался выкупаться в луже. Тутмес шепнул мне, что мы должны уложить стариков в постель, и получилось так, что мой отец и черепной хирург фараона уснули обнявшись на постели Кипы, плаксиво клянясь в вечной дружбе до гроба.
Кипа рыдала и рвала на себе волосы, посыпая себя пеплом из жаровни. Я мучился мыслью о том, что скажут соседи, ибо шум и гам разносились во все стороны в ночной тишине. Однако Тутмес был невозмутим, ибо видел еще не такие сцены в казармах в отцовском доме, когда возничие толковали о былых днях и о карательных экспедициях в Сирию и в страну Куш. Он ухитрился успокоить Кипу, и, убрав, как умели, следы пиршества, мы тоже отправились спать. Слуга храпел под сикомором, и Тутмес лег рядом со мной в мою постель, обнял меня за шею рукой и стал болтать о девочках, ибо он тоже пил вино. Но я нашел это скучным, так как был двумя годами моложе его, и вскоре уснул.
Рано утром я был разбужен глухими ударами и звуками движения в спальне; войдя туда, я увидел, что отец все еще крепко спит в своей одежде и с воротником Птагора вокруг шеи. Птагор сидел на полу, держась за голову, и спрашивал жалобным голосом, где он находится.
Я почтительно поздоровался с ним и сказал ему, что он все еще находится в портовом квартале в доме врача Сенмута. Это успокоило его, и он попросил во имя Амона пива. Я напомнил ему, что он вылил на себя кувшин пива, о чем свидетельствовала и его одежда. Тогда он поднялся, выпрямился, величественно нахмурившись, и вышел. Я полил воду ему на руки, и он со стоном нагнул свою плешивую голову, приказав мне полить воду и на нее. Тутмес, который тоже проснулся, принес ему банку кислого молока и соленую рыбу. Поев, он приободрился. Он направился к сикомору, где спал слуга, и принялся колотить его палкой, пока парень не проснулся; его одежда была испачкана травой, а лицо — землей.
— Паршивая свинья! — заорал Птагор и вновь стукнул его. — Так-то ты заботишься о делах своего господина и носишь перед ним факел? Где мои носилки? Где моя чистая одежда? И мои целебные ягоды? Прочь с глаз моих, презренный вор и свинья!
— Я вор и свинья моего господина, — смиренно ответил слуга. — Что прикажет мой господин?
Птагор отдал ему приказания, и он удалился на поиски носилок. Птагор, удобно усевшись под сикомором, прислонился к стволу и стал декламировать стихотворение, повествующее об утре, цветах лотоса и царице, купающейся в реке, а потом рассказал нам множество анекдотов, которые мальчики любят послушать. Кипа между тем проснулась, развела огонь и вошла к отцу. До нас доносился ее голос прямехонько в сад, и когда позже отец вышел в чистой одежде, он, конечно, выглядел огорченным.
— У тебя красивый сын, — сказал Птагор. — Он держит себя как принц и у него плаза кроткие, как у газели.
Несмотря на молодость, я понял, что он говорит так, дабы заставить нас позабыть его поведение прошлой ночью. Немного погодя он продолжал:
— Нет ли у твоего сына таланта? Открыты ли глаза его души так же, как глаза его тела?
Тогда мы с Тутмесом принесли наши таблички для письма. Царский черепной хирург, рассеянно глядя на верхушку сикомора, продиктовал небольшое стихотворение, которое я все еще помню. Оно звучало так:
Я старался изо всех сил, написав это сначала обычным шрифтом, а затем иероглифами. В заключение я написал слова «старость», «пепел», «тело» и «могила» всеми возможными способами — как слогами, так и буквами. Я показал ему мою табличку. Он не нашел ни одной ошибки, и я знал, что отец гордится мной.
— А другой мальчик? — спросил Птагор, протянув руку.
Тутмес сидел в стороне, рисуя картинки на своей табличке, и заколебался, прежде чем отдать ее, хотя у него глаза были веселые. Когда мы нагнулись, чтобы посмотреть, то увидели, что он изобразил Птагора, прикрепляющего воротник к шее отца, затем Птагора, обливающего себя пивом, тогда как на третьей картинке они с отцом пели, обняв друг друга за плечи; эта картинка была так забавна, что не оставляла сомнений, какого рода песни они распевали. Мне хотелось рассмеяться, но я не посмел, боясь, что Птагор может рассердиться. Ибо Тутмес не польстил ему, он изобразил его именно таким коротышкой и плешивым, и кривоногим, и пузатым, каким он был на самом деле.