Маша сразу же «мобилизовалась» и взяла себя в руки. Чтобы убедить в этом Грошкина, Маша все время неотрывно смотрела ему прямо в глаза, но он почему-то упорно избегал ее взгляда.
Маше очень нравилось учиться в медицинском институте, быть студенткой. Иногда ей хотелось убедиться, что все это не прекрасный сон, и тогда она доставала из портфеля студенческий билет и зачетку и вновь с наслаждением рассматривала их.
Особенно она любила переходить вместе с группой после лекции или семинарского занятия из одного учебного корпуса в другой. Обширная территория мединститута очень похожа на сад. По аллеям и дорожкам мимо клумб и цветников бродят стайки студентов, спешат по своим делам преподаватели, врачи, санитары, технички.
Иногда Маша уходила позаниматься в огромный парк по соседству с институтом. Здесь растут акации и каштаны, береза, осина, липа, серебристый тополь. Начинался листопад. Пушинками, покачиваясь в сухом солнечном воздушном потоке, на землю плавно опускаются желтые листья. Пропеллерами кружатся в воздухе семена клена.
В парке ее всегда сопровождала неразлучная троица — Ким, Илюшка и Женя. Маша знала, что нравится всем троим, и ей было приятно это.
Мальчики как мальчики. Любят подурачиться и совсем не умеют ухаживать.
Илюшка — мечтатель и романтик, ярый поклонник Макаренко.
— Зря я в медицинский пошел, — сетовал он. — Мне бы в педагогический податься. Я детей люблю. Поехал бы куда-нибудь в Белую Калитву учительствовать.
— Не расстраивайся, Илюшенька, — успокаивала его Маша. Мы ведь на педиатрическом. Будешь детишек лечить. А хочешь в Калитву, кто тебе помешает?
Илюша застенчив и скуп на слова — натура чувствительная и поэтическая, пишет стихи, но не дает читать: стесняется.
Ким — балагур и проказник, никогда не унывает, никогда не обижается, всегда весел, всем доволен. Очень добрый, отдаст последний кусок хлеба. А проголодается, сам со смехом заглянет в чужую сумку:
— Что там у тебя? Есть хочу — умираю.
В первые же дни учебы он записался в разные кружки. Однажды Маша спросила:
— Ну как, Кимуля, по части кружков?
— Зашиваюсь! — жалобно протянул Ким и первый засмеялся. — Я в музыкальном останусь.
— А кино бросишь? — спросила Машенька.
— Что ты? — отпрянул Ким. — Кино — мой самый любимый… Мы ведь еще и боксом занимаемся. Хочешь, покажу приемчик? Это хук левой. Р-р-р-аз! — Ким молнией пронес кулак мимо ее подбородка.
— Ой! — запоздало вскрикнула она.
— Не бойся! — засмеялся Ким. — Он у меня ученый — своих не трогает.
Кима любят в группе. И когда он, случается, напроказничает, прощают. Да еще выгораживают. Как-то Ким шалил на анатомии. Грошкин рассердился, хотел его выгнать. Группа стала скандировать: «Прос-ти-те его!» Маша скандировала вместе со всеми.
Ах, какая это сладость — чувствовать себя частицей всей группы. Грошкин поморщился, будто комарика на щеке прихлопнул: «Почему — простите, я семинар веду, а не грехи отпускаю. Идите сюда, Нарулин. Будете отвечать. Посмотрим, так же хорошо вы знаете анатомию, как шалите».
Маша называла Кима Кимулей и всячески опекала его. Было в ее постоянном внимании что-то похожее на материнскую заботу.
Отец Кима умер вскоре после войны. Мать, уборщица, худая, рано состарившаяся, тихая женщина, одна воспитывала троих детей. Жили они в маленьком ветхом домике. Ким всегда в чистой рубашке, тщательно отглаженных брюках, начищенных туфлях. Мать приучила его к чистоте и аккуратности. Впрочем, Ким во всем любит порядок: не пропускает занятий, тщательно ведет конспекты.
Женя, конечно, не подавал виду, что его задевает столь трогательное отношение Маши к Киму.
Как-то во время большого перерыва он нарвал цветов и понес их к анатомичке, где по расписанию проводилось очередное занятие. Маша сидела на подоконнике первого этажа и листала учебник.
Ему бы просто подойти и скромно вручить букет девушке — он пожелал сделать это как можно оригинальней. На асфальтированной площадке перед зданием стоял анатомический стол, только без мраморной крышки. Женя был в длинном белом халате. В одной руке у него букет, в другой — портфель. Он стремительно разбежался и прыгнул через стол. Он уже почти перелетел через него, но в последнее мгновение помешал халат. Женя зацепился носками ботинок за железный барьерчик стола и, раскинув в стороны руки, со всего маху грохнулся о землю.
Все, кто был поблизости, дружно охнули и рванулись к нему, подхватили, помогли подняться. Побелевший Женя едва перевел дыхание, жалко, через силу улыбнулся: