Ярость бросилась в голову, а злость едва не прожгла грудную клетку. Но вида я не подал, хотя пар чуть ли не из ушей повалил.
Поставил саквояж, протянул руку к Гришке и сказал:
— Давай-ка помогу.
Тот удивлённо глянул на меня и молча вложил в мою ладонь киянку. Я взял её и оценил вес. Легковата, но ничего не поделаешь… Размахнулся и со всей силы влепил киянкой точно в лоб Бородача. Тотчас округу огласил истошный вопль, который злым лаем поддержали все местные собаки. Между бровей урода заструилась кровь, а в глазах боль смешалась с искренним удивлением. Но уже в следующее мгновение в его зенках осталась лишь боль, поскольку я ещё раз ударил урода киянкой, только теперь в нос. Раздался хруст и брызнула горячая кровь. А сам Бородач выронил самокрутку и покачнулся, дав мне замечательную возможность провести заднюю подножку. Этот приём не требовал большой силы, так что спустя миг детина с шумом рухнул на пол, а рядом упала его фуражка.
— Я… вас… всех… мразей… научу уважать себя… — прорычал я, продолжая орудовать киянкой. Она взлетала и опускалась на вопящего мужика. А тот попытался встать: перевернулся и воздел себя на четыре мосла. Однако острый носок моего штиблета вонзился в его печень, вызвав у детины очередной вопль боли. Следом я добавил удар киянкой между его лопаток. Он снова упал на солому, заскулил и сжался в окровавленный комок, перестав сопротивляться.
Я занёс киянку, пару секунд смотрел на это дрожащее существо и отбросил инструмент в сторону. Всё, с этого козла хватит. Теперь надо заняться делами насущными.
Подрагивающей ладонью стёр со своего лица капельки крови Бородача и хрипло приказал Гришке, который ошарашенно лупал глазами:
— Иди и собери свои вещи, да загляни в мою комнату. Возьми в ней для меня сменную одежду, только под кровать не заглядывай и не удивляйся, что в комнате пахнет мочой. Горшок вчера сослепу перевернул. А потом зайди к Лебедеву и получи у него расчёт. Больше ты здесь не работаешь. По дороге расскажу, как так вышло. Бегом!
Гришка стрелой сорвался с места, а я сурово посмотрел на Бородача. Его нос превратился в пятак, кожа на лбу была содрана, одна бровь оказалась рассечена, как и губа, но все зубы остались на месте, да и синяки сойдут. А у меня ходуном ходила грудь, подгибались ноги и подрагивала от усталости правая рука. Тьфу! Каким же всё-таки задохликом был этот Никитос. Он бы отбросил копыта во время обычного марш-броска.
Я облизал губы и тяжело проронил:
— Поднимайся и приготовь двуколку. В город поеду.
— Слушаюсь… ваше благородие, — промычал мужик, раздвинув окровавленные губы в робкой улыбке.
Мрачно глянув на него, взял саквояж и вышел вон. Осмотрелся. К сараю никто не бежал с вилами наперевес и не катился колобком кто-то из хозяев поместья. Только лебеди сгрудились возле противоположного берега пруда, да лошади в примыкающей к сараю конюшне на всякий случай замолчали. Похоже, до главного здания не долетели вопли Бородача. Вот и отлично.
Гришку мне пришлось ждать около четверти часа. За это время избитый Бородач вывел на дорожку двуколку с гнедой норовистой лошадкой. Она била копытом, раздувала ноздри и трясла гривой.
Хмурый Гришка зло бросил в двуколку два мешка с вещами, плюхнулся на сиденье и взял вожжи из рук Бородача.
Я забрался в повозку и спросил у крепыша:
— Чего такой хмурый? Совсем всё плохо?
— Не дал мне денег Иван Петрович. Выходит, что две седмицы я бесплатно батрачил, ваше благородие.
Парень резко тряхнул вожжами, включая у лошади первую скорость. И та весело потянула за собой заскрипевшую двуколку. Видимо, животина застоялась в конюшне и теперь в охотку поскакала по дорожке.
— Не расстраивайся, придумаем что-нибудь, — обнадёжил я спутника. — Лебедев сказал почему выгнал тебя?
— Сказал. Но я знал, что так могет кончится, так что не держу на вас зла. Вы ведь мне много добра сделали, — вздохнул Гришка, пожевал губы, вскинул голову и с толикой запальчивости добавил: — Да я и сам ужо хотел уходить отседова! Надоело мне гнуть спину на этого самодура… Ой, звиняйте, Никита Иванович. Ляпнул, не подумав.
— Ничего, можешь и покрепче выражаться, — с усмешкой разрешил я и раздражённо глянул на двух мужичков, которые без особой торопливости открыли перед нами ворота. Не барин же едет, а его размазня-сынок. Жаль, что у меня под рукой не было ещё одной киянки. Я бы хоть бросил её в них. А так пришлось без очередных воспитательных мер покинуть поместье.
Двуколка понеслась по просёлочной дороге, а встречный ветер перемен стал холодить моё лицо.