— Ты… это… чего задумал? — насторожился козлёнок и попятился к закрытой двери. — Ты даже не думай… Ежели чего, папенька накажет тебя… Не смей трогать меня. Я маменьку позову. Она тебе устроит напоследок хорошую взбучку.
— Да ну? — вздёрнул я бровь и отправил кулак на встречу с челюстью подростка.
Удар вышел чистым. Поль даже тявкнуть не успел. Он упал на пол, точно мешок с костями. А я испытал истинное наслаждение. В ушах будто ангелы запели, а вдоль хребта пробежало приятное возбуждение. Однако я недолго упивался своей крохотной победой. Вытащил из-под шкафа верёвку, связал ею потерявшего сознание урода и засунул в его рот кляп из носового платка. А потом затащил Поля под кровать и наткнулся на ночной горшок, в котором оказалось немного жёлтой жидкости.
Я пожал плечами и проронил:
— А почему бы и нет?
Облил крысёныша мочой и оглядел комнату. К сожалению, в ней ничего ценного не обнаружилось. Поэтому я, несолоно хлебавши, отправился в кабинет Ивана Петровича. Память Никитоса поведала мне, где он находится.
Глава 3
Пока шёл по залам и коридорам, разглядывал убранство особняка. На стенах красовались винтажные обои в полоску, под ногами, на дубовом паркете, лежали красные ковровые дорожки, а по углам стояли фарфоровые вазоны, мягкие кресла и небольшие столики из дорогих сортов дерева. На узких подоконниках в горшках росли яркие цветы, с потолков свешивались хрустальные люстры. А из живых существ мне по пути встретились лишь две пушистые кошки и одна худая, как велосипед, борзая с подозрительным взглядом. Ещё была преклонных лет горничная, которая стирала пыль с картин в золочёных рамах. Женщина мазнула по мне быстрым взглядом и небрежно кивнула.
Да-а-а, Никиту в этом доме мало кто ценил и любил.
Вскоре я добрался до массивной дубовой двери с искусно вырезанным на ней гербом рода Лебедевых. Деликатно постучал и услышал низкий, недовольный голос:
— Входи!
Повернул блестящую бронзовую ручку, выполненную в форме вытянувшегося дракона со сложёнными крыльями, а затем с уверенностью проник в кабинет Ивана Петровича.
В воздухе плавал сизый табачный дым, а сам хозяин особняка с курительной трубкой в зубах восседал на кожаном кресле за рабочим столом. Лебедев оказался русоволосым мужчиной с круглыми глазками, набрякшими веками и отвисшими, как у бульдога, щеками. На его пузе едва сходились борта песочного цвета жилетки, а сорочка была расстёгнута на три пуговицы, дабы ворот не давил на толстую шею.
Помимо него в кабинете обнаружилась мачеха Никиты. Сжимая холеными пальцами тлеющую сигарету в длинном мундштуке, она полулежала на низенькой софе с мягкими валиками. На вид ей было лет тридцать пять. Она могла похвастаться светлыми волнистыми волосами, пышной грудью и расплывшейся талией, на которой обосновался затейливый поясок, обосновавшийся поверх нарядного голубого платья в пол.
Чуть раскосые змеиные глаза мачехи победно сверкали, тонкие губы кривились в еле сдерживаемой усмешке, а на щеках проступал нездоровый румянец.
— Доброе утро, сударь и сударыня, — поздоровался я, держась подчёркнуто спокойно, хотя под рёбрами завозились холодные змеи отвращения. Эта парочка мне категорически не нравилась.
— Садись, — грубо бросил мне Иван Петрович и указал взглядом на жёсткий стул, притулившийся перед рабочим столом. — Долго я с тобой рассусоливаться не буду.
— Правильно, душа моя. Ты и так семнадцать лет содержал не пойми чьего сына, — пропищала мачеха и сокрушённо покачала головой. — Какой позор… какой позор…
— Вот, забирай, — проронил помещик и поставил на стол кожаный саквояж. — Внутри покоятся твои новые документы. Я выправил их на имя Никиты Алексеевича Шипицина. Отчество дал тебе по имени твоего деда, который погиб на войне с Османской империей. Дворянином ты быть не перестанешь. Ещё в саквояже деньги. Приобретёшь на них билет на поезд или дирижабль, и нынче же покиндай Петроград. Можешь ехать, куда тебе заблагорассудится. Родни у тебя больше не осталось. Мать твою я взял полной сиротой, да ещё и в долгах, а она так отплатила за мою доброту.
— Угу, — горько вздохнула мачеха и снова прошептала: — Какая чёрная неблагодарность. Да такому человеку, как Иван Петрович, надо было руки по гроб жизни целовать, а она… Эх…
Лебедев затянулся и выпустил из желтозубого рта сизую струйку дыма. Мои ноздри защекотал запах табака и захотелось чихнуть, разрывая гнетущую атмосферу, навалившуюся точно ядовитый туман. Но я продолжал держать на лице непроницаемое выражение. Хер вам, а не слёзы и мольбы. Никитос уже не тот слюнтяй.