Помещик раздражённо дёрнул мясистой щекой и жёстко продолжил, ломая меня взглядом:
— В город тебя отвезёт Гришка. Заодно скажи ему, что он больше мне непотребен. К вечеру чтоб духа его тут не было! Мне не нужны работники, кои за моей спиной помогают нарушать мои же приказы. Думал, я не узнаю? Чего молчишь? Ничего сказать не хочешь?
— Нет, — коротко выдохнул я, без труда выдержав его взор. — Мне можно идти?
— Можешь. Поезжай в чём есть, а другие твои вещи я сожгу! И не вздумай возвращаться в столицу. И даже не упоминай о том, что мы знакомы! Да держи язык за зубами и не болтай лишнего, иначе тебе же хуже будет. Помимо моей семьи никто не ведает, что ты ублюдок. Уяснил?!
Меня прошила игла злости, но я сдержался. Не в моих интересах сейчас показывать характер. Поэтому я лишь кивнул, встал, взял со стола саквояж и заметил краем глаза разочарованный взгляд мачехи Никитоса. Кажется, она искренне, по-детски, надеялась на то, что я буду валяться в ногах у Ивана Петровича, а тут такой облом…
Вдруг женщина порывисто приняла сидячее положение и быстро прострекотала:
— Неужели ты так молча и уйдёшь?
— Нет. Кое-что скажу… У вас укроп между зубов.
Я усмехнулся и вышел из кабинета, едва не приголубив дверью Василия. К несчастью, жирдяй успел неуклюже отпрыгнуть. Зараза! Знал бы я заранее, что он тут подслушивает, то шустрее открывал бы дверь. А так — пришлось с чувством глубокого неудовлетворения закрыть оную.
— Что? Выгнали тебя из семьи, да? — выдохнул брат Никиты, широко улыбнулся и ехидно добавил: — Не пиши, не телефонируй и не телеграфируй сюда. Ты для всех нас мё-ё-ёртв. Гы-гы.
— Ты даже не представляешь насколько прав. Однако скоро и тебя ждёт подобная участь. Ты следующий. Держись, — похлопал я его по мягкому плечу и прошёл мимо с уверенностью айсберга, перетопившего немало «Титаников».
— Чего это я следующий? — озадаченно произнёс мне в спину толстяк.
— А ты думаешь, что после смерти Ивана Петровича мачеха захочет тебя видеть главой рода? Поразмысли об этом на досуге, вместо пожирания бургеров в промышленных масштабах… в смысле, расстегаев.
— Рассорить нас хочешь?! — крикнул Василий со злыми нотками в голосе. — Не получится! Мы — семья, а ты всегда был странным, не таким, как мы! Даже сейчас говоришь странные слова.
— А ты книжки умные почитай. И эти слова перестанут быть странными, — не оборачиваясь, ехидно сказал я и вот сейчас почувствовал удовлетворение. Зерно сомнений упало на благодатную почву. Пусть ни сегодня и ни завтра, но чуть позже брат Никитоса точно будет косо поглядывать на мачеху.
На моих губах заиграла радостная улыбка. И вместе с ней я спустился по лестнице в холл, покосился на здоровенную многоярусную люстру, вышел из особняка и сбежал по ступеням парадной лестницы. И прямо по изумрудной траве двинулся в сторону каретного сарая, не став пользоваться брусчатыми дорожками.
Трава мягко пружинила под штиблетами, а утренняя роса — промочила ноги. М-да, это было не самое лучшее решение. Однако уже поздно что-то менять. Я практически добрался до цели.
Ворота сарая оказались открытыми и изнутри вылетали два мужских голоса да раздавался ритмичный стук. Войдя, я в лёгком полусумраке увидел покрытый соломой пол, пару карет, автомобиль и двуколку. Возле последней на корточках сидел Гришка и ловко стучал деревянной киянкой по колесу. А над ним возвышался средних лет бородатый детина в фуражке и штанах галифе.
Бородач крутил самокрутку и с ленцой давал советы:
— Да шибче бей. Чего как сонная муха?
— Кхем! — громко кашлянул я, привлекая к себе внимание.
— Доброе утро, ваше благородие, — сразу же бросил Гришка и улыбнулся.
Детина же просто кивнул мне, как равному. В его волчьих глазах царило искреннее презрение к такому слабаку, как Никитос. Память Ника подкинула мне множество эпизодов, в которых Бородач, будучи верным прихвостнем мачехи Никиты, намеренно толкал плечом бывшего хозяина этого тела, сшибал с ног, а потом фальшиво извинялся и улыбался. Мерзкий ублюдок. Это он зря мне на глаза попался. У меня же сегодня практически дембель.
— Здесь нельзя курить, — звенящим голосом произнёс я, подойдя к двуколке.
— Да я осторожненько… — отмахнулся мужик, словно от назойливой мухи. Провёл мясистым языком по одному краю папиросной бумаги и соединил с другим.
— Ты не слышал меня? Здесь нельзя курить!
— Нельзя, нельзя, — усмехнулся он, свысока посмотрел на меня и стал сильными пальцами мять самокрутку.