«Так, одеяло долой! Левая нога, правая!..»
Повинуясь молчаливым командам, ноги согнулись и разогнулись, тем самым свидетельствуя о своем полном и безоговорочном восстановлении. Худые руки дотянулись кончиками пальцев до коленных чашечек, затем немного дальше, еще чуть-чуть, затем тело крутнулось из стороны в сторону, а колени поочередно приблизились к впалой груди. Переворот на левый бок, широкий мах ногой и рукой, на правый — и то же самое, а под конец он даже попробовал отжаться. Получилось! Целый раз, хе-хе. Поправить немного растрепавшуюся постель, накинуть обратно одеяло и вытереть его уголком испарину с лица. А еще успокоить забухавшее было сердце и унять частое дыхание — как раз к тому моменту, как за спиной опять еле слышно скрипнула дверь.
«Интересно, что было бы, если бы она увидела меня пяток минут назад? Наверняка переполох получился бы знатный. А уж английский козел и вовсе бы умер от счастья и гордости — как же, его лечение помогло».
Впрочем, без лишней скромности и преувеличения — ему пока сильно везло. Выученный за прошедшую пару месяцев нехитрый распорядок собственного дня, невеликое окружение, их мелкие привычки — все это очень помогало. Как и спонтанное решение не произносить вслух ни единого слова — тем самым уберегая себя от вольной или невольной ошибки. Самым же большим подарком Дмитрий считал недавний отъезд царственного отца, общение с которым (полностью безмолвное с его стороны) хотя и принесло ему целую гору полезной информации, но вместе с тем изрядно напрягало. Кто может знать собственного сына лучше, чем родитель? Разве что мать. Но царица Анастасия вот уже второй месяц чувствовала себя не очень хорошо и решила дожидаться мужа и старшего сына в Москве — тем более что ее внимания требовали еще два сына и дочка.
«Знать бы еще, какой год на дворе, — вообще было бы прекрасно. Хотя… Все равно не пойму: куда меня занесло?»
В свое время, пытаясь понять хоть что-то из своих волшебных снов, он перерыл немало исторической литературы. Того же Карамзина с его «Историей государства Российского» он прочитал как минимум три раза, да и остальных авторов не забывал. Надоедал ученым-историкам, фактически стал внештатным сотрудником сразу двух музеев; но все, что смог определить, — это примерное время, в котором жил его малыш. От второй половины пятнадцатого до середины шестнадцатого века от Рождества Христова — и на этом все его успехи закончились. Ни семьи, ни хотя бы примерного титулования и положения, ни места проживания определить не получалось, ну никак! А ведь были же у него подозрения на первого сына Ивана Грозного, были!!! Только все перебивал один-единственный твердокаменный факт: царевич Дмитрий умер, не прожив и полугода. Похоже, что врали. Потому как он и есть тот самый царевич Дмитрий! У коего, ко всему, еще имеется трехлетняя сестра Евдокия. Которая, если верить прочитанным историческим трудам, тоже должна была умереть два года назад, — но, по всему видать, передумала.
«Вернее, вспоминая опыт и квалификацию придворных ветеринаров, — выжила, причем вопреки всем их стараниям. Наверняка ее, так же как и меня, и пилюльками травили, и кровь пускали, и целебной микстуркой пользовали. Ненавижу!»
Вспышка злобы была такой сильной, что отозвалась в средоточии, заставив последнее чуть потемнеть и ощетиниться иголками мучительно горячих разрядов.
«Как больно!..»
Суматошно затрепыхалось сердце, нервно дернулись и застыли губы, а острые зубы до крови впились в собственную ладонь, помогая разуму прийти в себя. Мгновение, другое, третье… Дыхание постепенно выровнялось, а строптивое средоточие вновь покорилось юному хозяину. До следующего раза.
«Больно. И странно. Нет, я до этого-то особым человеколюбием не страдал, но так ненавидеть, так жарко и зримо желать чьей-то смерти?.. Похоже, чем дальше, тем сильнее меняюсь. Хм… А может, все гораздо проще, чем я себе представляю? Если у меня так ничего и не получилось, и все, что меня окружает, — всего лишь затянувшаяся агония разума и тела?»
За спиной тихо прошуршали шаги, затем донеслось слабое позвякиванье и тонкий запах масла, доливаемого в маленькую лампадку, подвешенную на тоненькой цепочке к полке с потемневшими от времени иконами. Еле слышное журчание, приглушенный стук — и у изголовья его ложа поставили расписную деревянную плошку с медовым квасом. Звонко лязгнула крышка сундука, зашуршала расстилаемая на широкой лавке постель и снимаемая одежда, а потом короткий и сильный выдох погасил одинокий огонек свечи. Неясный шепот в темноте светлицы, в котором при желании можно было разобрать короткую молитву, сладкий зевок, еще один — и ровное дыхание на самом пределе слышимости…