И ещё отличительным признаком тех лет были дети беспризорники. Сироты, ободранные, циничные, всегда голодные, они грызли даже чёрный строительный вар.
Невозможно было пройти мимо. Отец Владимир вместе с Марией Петровной пытались пригреть хоть кого-нибудь. В Георгиевском храме не отказывали в пище и крове деткам-беспризорникам. Было трудно. Чаще всего они с утра убегали, что-нибудь утащив с собой, в большинстве случаев, копеечную вещь, а иногда что-нибудь нужное, оставляя на месте своего ночлега грязь и вшей. Но матушка снова и снова пускала их переночевать. И несколько детей остались с ней и с батюшкой. Особенно мне запомнился Вова Анисимов, попавший к нам в храм подростком лет двенадцати. Он был из Подмосковья, сын лавочника, бакалейщика, кажется. Однажды, это он уже позже Марии Петровне рассказал, мальчик прибежал домой, а в доме чужие мужики, мамка мертвая, отца уже давно дома не было. И Вова ушел бродяжничать. Но он был не один. Вместе с ним все время таскалось существо, которое, когда его отмыли и переодели, оказалось девочкой, младшей Вовиной сестренкой. И вот эта девочка, Настенька, прямо-таки влюбилась в матушку. Она копировала её изящные жесты, застенчивую, немного нервную улыбку, интонации. Очень скоро отсвет скромной женственности, всегда озаряющий Марию Петровну, превратил сиротку непонятного пола в хорошенькую девочку. А Вова горячо любил сестру, пожалуй, именно она, единственная выжившая из его семьи, спасла его сердце от окончательного одичания необходимостью заботиться о ней. И когда мальчик понял, что его сестру полюбили, он ответил на любовь абсолютной преданностью. А ещё они с отцом Владимиром оказались тезками.
Когда Вова Анисимов прижился при храме, то он уже сам следил, чтобы пригретые беспризорники ничего из храмовой сторожки не уворовывали. И отлично следил, кстати, все взрослые восхищались.
А я в то время напряженно училась. Всё мое время было занято учебой и подработкой в Павловской клинике. Я уходила с утра, приходила поздно вечером, валилась на кровать и засыпала. Но даже сквозь щит анатомии, физиологии, инфекционных болезней, педиатрии, новомодных тогда условных и безусловных рефлексов, в моё сознание прорвалась легализация управления нашей церкви и Послание (Декларация) митрополита Сергия об отношении Православной Церкви к существующей гражданской власти. Послание переписывалось во множестве экземпляров и распространялось среди прихожан. Все переписчицы, и я в том числе, были задействованы.
"...Мы, церковные деятели, не с врагами нашего Советского Государства, а с нашим народом и правительством..."
"...Выразим всенародно нашу благодарность Советскому правительству за такое внимание к духовным нуждам православного населения..."
Одновременно с Посланием митрополита Сергия, среди верующих нелегально распространялось Послание епископов, заключённых в Соловецкий Лагерь Особого Назначения, епископов, содержащихся в невыносимых условиях, Послание к правительству СССР.
"...Церковь не перестает напоминать людям о небесном отечестве, коммунизм не желает знать никаких других целей, кроме земного благоденствия..."
"...Церковь проповедует любовь и милосердие, коммунизм - товарищество и беспощадность борьбы..."
"...Церковь охраняет плотскую чистоту и святость плодоношения, коммунизм не видит в брачных отношениях ничего кроме удовлетворения инстинктов..."
Однако, несмотря на принципиальные различия в мировоззрении, церковь может существовать в материалистическом коммунистическом государстве, если "церковь не будет мешать государству в построении материального благополучия, а государство не будет стеснять церковь в её религиозно-нравственной деятельности".
Эти два подхода к отношениям Церкви и коммунистической власти, один максимально компромиссный митрополита Сергия, другой несгибаемо-честный Соловецких епископов, разделил Церковь на тех, кто признал Декларацию митрополита Сергия и на тех, кто её не признал. Сейчас кажется сложным понять, как это настоятели храмов, простые священники решали, признавать им или не признавать действия Первостоятеля церкви. Но в те годы всё было очевидно. Никто не знал, какое давление выдержал митрополит Сергий, чем его шантажировали чекисты, в руках которых он находился, настолько были вынужденными решения Местоблюстителя патриарха. Поэтому те, кто оставался на свободе, принимали собственные решения, подчиняясь исключительно голосу совести. К такому самоопределению призывал пастырей церкви владыка Пётр Полянский до своего ареста. В 1927-году первый местоблюститель патриарха находился в одиночном заключении, и не имел возможности связаться с собственной церковью.
Отец Владимир Проферансов остался в канцелярии патриарха, теперь уже в канцелярии местоблюстителя Сергия. Батюшка был специалистом в своем деле и не мог бросить церковь в трудное время.
В том же 1927-м году чекисты начали ломать Гребневскую церковь на углу Мясницкого и Лубянского проездов. Та церковь была построена как памятник победе русских людей на Куликовом поле, и являлась древнейшим памятником русского зодчества. Её ломали медленно. Начали в 27-ом году, а окончательно снесли в начале 30-х годов. Я только теперь понимаю, как тяжело было батюшке наблюдать со стороны за разрушением Гребневской церкви. Наш храм был следующим на очереди.
В приходах снова начались массовые аресты, арестовывали тех, кто не принял Декларацию митрополита Сергия. Впрочем, в тех приходах, настоятели которых эту декларацию приняли, активных верующих тоже арестовывали.
Однажды я вернулась домой пораньше, и уж не помню, что толкнуло зайти меня к Семёну. Он с мрачнейшим видом стоял посреди комнаты, на комоде блестела в свете лучей заходящего солнца бутылка самогона, но напиваться он еще не начал. Резко развернулся ко мне, глядя тоскливым, но ещё трезвым взглядом.
- Сеня, что случилось?
И внезапно он притянул меня к себе, крепко обнял, потом разжал руки, сделал шаг назад.
- Я сегодня впервые убил человека.
Я молчала и с удивлением смотрела на чекиста.
- Да, я убивал во время войны. Но там были враги, и я убивал издали... но в мирное время не убивал, всегда старался устроиться по хозяйственной части...
До сих пор не знаю, кого он убил, но в тот момент мне внезапно стало от всей души жаль моего товарища Петрова. Я осторожно взяла его за руки. Семён перехватил мои пальцы и поднес наши сжатые руки к глазам.
- Странно. Крови нет. А мне все кажется... Он был ни в чем не виноват. И я это знал. И он знал, что я знаю. Его глаза... Тот тёмный подвал... Меня заставили... Для проверки моей политической правильности и коммунистической беспощадности. Но в глубине души я знал, что это не враг. Он закричал, я выстрелил. Уйди, Тася, я сейчас напьюсь.
Но моих пальцев из своих рук Семён не выпустил, и я не ушла.
- Сенечка, эти несколько часов ты ещё нормальный человек, - из-за подступивших слёз перехватило горло, - твоя душа еще не успела умереть, раз ты так страдаешь, - он смотрел на меня больными глазами, но не спорил. - А завтра с утра, после попойки ты проснешься другим человеком, спокойным с мёртвой душой. Тебе уже не составит труда убить невиновного, но это уже будешь не ты. Не сдавайся, пойдём со мной.
Он не стал спрашивать, куда. Отпустил мои пальцы и снова крепко меня обнял. Я не вырывалась, понимала, что ему сейчас нужно чувствовать тепло живого человека. Мы стояли так довольно долго. Потом Семён отстранился
- Пойдём, Тася, - тихо сказал он. - Пошли, пока я не передумал.