Первым выступил пожилой лесоруб, которому полтора месяца назад я зашил внушительную рану на голове. Разбили бутылкой. Он поблагодарил банив дохтурив за добрые дела, которые они фактически подарили жителям Волового. Ведь зарплату даже настоящего врача нельзя сравнить с зарплатой лесоруба или плотогона. Он попросил панив дохтурив приехать сюда на работу после окончания института. (Письмо с такой просьбой от имени "громадськости" Волового они действительно отправили директору института).
Тосты следовали один за другим и щедро запивались "Бенедиктином". Поэтому, что сказали Мотя и я в ответных тостах, и смогли ли вообще сказать что-нибудь, не могу утверждать, хотя и у бывшего командира стрелкового батальона капитана Тверского и у бывшего командира танковой роты гвардии лейтенанта Дегена была отличная подготовка, позволявшая принимать весьма солидные дозы спиртного. Но точно помню, что наша попытка принять материальное участие в складчине была воспринята как оскорбление. А доктор Немеш, смеясь, сказал, что нам следует привыкнуть к выражению благодарности пациентов. Вот это и был мой первый гонорар. Мне очень приятно вспомнить его сейчас, сорок девять лет спустя.
Тишбар – так называется изысканный колбообразный стеклянный графин, вместо пробки закрытый изящным хромированным насосом. На горло графина надет круглый стеклянный поднос с шестью красивыми рюмками, наполняемыми содержащимся в графине напитком при нажатии насоса. Тишбар для меня не "охотничий трофей", не признание моего врачебного умения. Тишбар – символ беспримерного мужества и терпения подарившей его пациентки. А еще – напоминание о чем-то трансцендентальном, чего ни я и никто другой пока не могут объяснить. Я получил его в день выписки из больницы Тамары, накануне…
Ко мне обратилась женщина пятидесяти шести лет с жалобами на боль в позвоночнике. За несколько месяцев до этого она была прооперирована по поводу рака груди. Диагноз не вызывал сомнений: патологический перелом тел трех поясничных позвонков на почве метастазов рака. Я тянул время, разглядывая рентгенограммы. Я размышлял над тем, как бы поделикатнее объяснить ей, что, кроме моего лечения, она в основном должна быть под наблюдением онколога.
Словно услышав мои мысли, пациентка улыбнулась и сказала:
– Доктор, со мной можно говорить открытым текстом. Ваше разглядывание снимков красноречивее всяких объяснений. К онкологу я не пойду. Если можете, облегчите мои страдания. Я уже не жилец. Но у меня есть дочь. У нее тяжко протекает беременность. В семье обстановка такая, что, кроме меня, ей никто не поможет.
Понимая, что покой в постели не для нее, я наложил гипсовый корсет, моделируя его еще более тщательно, чем обычно, хотя к наложению гипсовых повязок всю свою врачебную жизнь относился с особой серьезностью. Я хорошо помнил мои мучения в гипсовых повязках и уроки достойных учителей (гипсотехник, которого я называл Скульптором, не уставал повторять: "Женщины и гипс любят, когда их гладят").
Примерно через месяц из роддома в наше отделение перевели Тамару, дочку моей пациентки. Осложнение во время тяжелых родов – разрыв лонного сочленения. Тамара родила двойню.
Трижды в день закованная в гипс женщина приносила в больницу на кормление двойняшек, с коляской спускаясь и поднимаясь по длинной лестнице-тропе. Я буквально ощущал физическую боль, видя ее страдания. От уколов морфина она отказалась.
– Нет, доктор, я не боюсь стать наркоманкой. Я уже не успею. Но наркотики не сочетаются с ответственностью за двух появившихся на свет внуков. Я обязана дотянуть до выписки Тамары из больницы.
Вероятно, страдания этой женщины заставили меня впервые задуматься над тем, как убыстрить процесс заживления ран, в том числе – сращения отломков при переломах.
В день выписки Тамары из больницы ее мама принесла мне большую картонную коробку, в которую был упакован тишбар. Отметая мое сопротивление, она сказала:
– Я наслышана о вашем бескорыстии и сама уже знаю вас достаточно хорошо. Это не плата за лечение, не гонорар. Это память о человеке, вместе с которым вы перенесли его страдания.
Она умерла на следующий день. Она дотянула. Как?
Изумительные букеты роз, каждая из которых шедевр Божественного искусства, я несколько раз получил от пациента, описание которого было первым случаем в мировой медицинской литературе.
Будучи раненым танкистом, лежа в палате, вмещавшей шестнадцать доходяг (восемь из них умерли), я мечтал о том, как здорово было бы пришить ампутированную конечность. Мечта эта не оставляла меня и в медицинском институте и после, когда я уже был врачом и знал, с какими невероятными трудностями, не только техническими, но и биологическими, пройдется столкнуться врачу при попытке пришить ампутированную конечность. О моей мечте знали коллеги в отделении и врачи скорой помощи, со многими из которых я был в самых лучших отношениях.
18 мая 1959 года в два часа дня я снял халат, собираясь пойти в поликлинику, где вел ортопедический прием, когда меня позвали к телефону. Звонили из станции скорой помощи:
– Ампутировано правое предплечье. Аккуратно отрезано фрезой. Везти больного к вам? Он не вашего района.
– Немедленно!
– Да, предплечье висит только на кожном лоскуте шириной четыре сантиметра. Отсечь его?
– Не надо.
Через несколько минут карета скорой помощи доставила пациента. Слесарь-сантехник двадцати шести лет додумался разрезать на фрезерном станке металлическое кольцо, держа его в руке. Оставшаяся узкая полоска кожи не меняла картины ампутированного предплечья. Больного немедленно взяли в операционную. Начал я с фиксации отломков лучевой кости, чтобы создать хоть какую-нибудь непрерывность. Локтевую кость, слегка раздробленную, решил пока не трогать. Если рука приживет, подумал я, в крайнем случае, смогу прооперировать локтевую кость потом.
В операционную вошел профессор, заведующий хирургическим отделением. Несколько минут он следил за моей работой и прокомментировал:
– Сумасшедший! – с этими словами он покинул операционную.
Больной находился под общим наркозом. Блестящий хирург Петр Андреевич Балабушко, наблюдавший ход операции от начала до наложения гипсовой повязки, потом заметил, что мне было бы намного легче оперировать под местной анестезией. Пациента можно было бы попросить, например, согнуть большой палец, увидеть, какая мышца сократилась, найти соответствующую мышцу на отсеченной части предплечья и сшить оба конца. А так мне пришлось только надеяться на знание анатомии и снова и снова проверять себя.
Но все это оказалось пустяком в сравнении со сшиванием сосудов.
Впервые понятие "атравматическая игла" я прочитал в 1955 году в статье профессора Куприянова. Он писал, что своровал ее в хирургической клинике, будучи в Швеции. Что такое атравматическая игла, как она выглядит, я не имел понятия до приезда в Израиль. Даже самая миниатюрная, самая нежная игла, которой я располагал, для сшивания сосудов, что кувалда для часового мастера. Я понимал, прикосновение такой иглы к сосуду приведет к закупорке и омертвлению пришитого предплечья. Что делать?
Из окружающих артерию тканей я создал канал, просил ослабить жгут и на место кровотечения накладывал "заплатки" из жировой ткани, аккуратно пришивая их. Примерно таким же приемом я сблизил впритык концы нервов.
Каждое утро, приходя на работу, я прежде всего заходил в палату, в которой лежал мой пациент, и нюхал его руку.
Забавна наблюдательность больных. Они сказали, что в отделении очень немного настоящих врачей. Только Петр Андреевич Балабушко и Петр Васильевич Яшунин нюхают руку, а остальные просят больного подвигать пальцами.