Я рассмеялся и уверил профессора Охаши в том, что даже не имел представления о приглашении. Вот когда мне стала ясна причина странной паузы во время телефонного разговора министра-академика товарища Петровского. Вероятно, в тот момент он размышлял, где и как произошла утечка информации, дошедшая до меня. Но я-то узнал об этом только сейчас, пять лет спустя.
Обрезание
Многое я узнавал с большим опозданием. Даже мое еврейство. Я ощущал его инстинктивно, не имея о нем представления. Я ощущал антисемитское выталкивание меня из окружающей среды, не понимая, почему оно происходит. Ведь абсолютно ничем, и в первую очередь – мировоззрением, я не отличался от большинства, окружавших меня. Но вслух я гордился моим еврейством только потому, что меня постоянно ущемляли как еврея. Во многих случаях именно это было причиной моей фронды.
Однажды позвонила мне заведующая детской поликлиникой. Вера Леонтьевна была фанатично предана здравоохранению. Хороший врач-педиатр. Но именно детская поликлиника была делом всей ее жизни. Я относился к ней с величайшим уважением.
– Ион Лазаревич, обращаюсь к вам с большой просьбой.
– Ваша просьба для меня приказ.
– У меня в поликлинике сейчас находится младенец с тяжелейшим парафимозом. Может быть, вы даже слышите его крик. Я прошу вас прооперировать его.
– Вера Леонтьевна, вы, вероятно, забыли, что я не уролог, а ортопед.
– Ничего я не забыла. Отец ребенка о-о-очень влиятельная личность. Он требует, понимаете, не просит, а требует, чтобы прооперировали именно вы.
– Вера Леонтьевна, вам отлично известно мое отношение к о-о-очень влиятельным личностям. Пошлите его…
– Я не могу послать. От них зависит наша поликлиника. Пожалуйста, не откажите мне. Пожалейте, в конце концов.
– Ладно. Пусть приготовят все к операции. Еду.
Бедный младенец изнемогал от крика. Головка полового члена, ущемленная воспалившейся крайней плотью, была уже темно-синего цвета. Оперировал я в боксе, отгороженном стеной то ли из сухой штукатурки, то ли из прессшпана. Звукопроницаемость идеальная. Почти сразу после рассечения крайней плоти младенец перестал кричать. Удаляя препуциум и накладывая стерильную салфетку, из озорства, зная, что меня слышит о-о-очень влиятельный, я запел арию Карася из оперы «Запорожец за Дунаем»: «Тэпэр я турок, нэ козак…». Но этого мне показалось мало. Я взял ребенка на руки и вынес родителям. Мама намеревалась взять его. Я сделал вид, что не заметил, и вручил ребенка отцу:
– Примите своего еврея.
Отец, возможно даже благодарный за то, что я избавил его младенца от страданий, готов был убить меня. Шутка ли! Сказать такому высоконачальственному украинцу, что его обрезанный сын – еврей.
Я был уверен, что эта циркумцизия будет единственной в моей врачебной практике. Я ведь ортопед.
Ночь на 31 января 1977 года. С Феликсом, другом моего свояка, мы сидели в ресторане пограничной станции Чоп. Счет выпитого уже давно был потерян. Но это не улучшало настроения. Мы знали, что поезд, слава Богу, уже мчится по Чехословакии, увозя семью сестры моей жены подальше от Советского Союза. Весь день, до самого момента, когда они вошли в зал таможенного досмотра, я не переставал капать Саше на мозги, объясняя, что евреи должны ехать в Израиль, а не в какую-то Америку. Но Саша отвечал, что я успел сделать его антисоветчиком, а не сионистом.
Я вовсе не собирался делать Сашу антисоветчиком. Я уже давно потерял интерес к стране, за которую пошел воевать в шестнадцать лет, за которую обильно пролил кровь, которой своими работами принес немалый капитал. Я уже осознал себя евреем, то есть – гражданином Израиля. Я объяснял Саше, талантливейшему человеку, который не только не был востребован своей проклятой страной, но даже отвергнут ею, что еврей принадлежит Земле Израиля, а Земля Израиля принадлежит еврею. Тщетно. Поезд сейчас увозил их по пути в Америку. Но, слава Всевышнему, они уже вырвались на свободу. А что ждет меня? Получим ли мы разрешение на выезд? Станем ли отказниками и будем загнивать в тюрьме, занимающей одну шестую суши земного шара?
Часа в четыре ночи, или утра мы вышли на морозный перрон. Поезд уже был подан. Но посадка начнется только за сорок минут до отхода. Так положено. Что им до людей, которые могли бы не окоченевать на морозе, а зайти в вагон и уснуть на своей полке?
Наконец, посадка. С Феликсом мы вошли в пустое купе, разделись и провалились в сон.
Не знаю, что разбудило меня. Возможно то, что поезд стоял. Станция Львов. С верхней полки, чуть ли не касаясь моего лица, свисало одеяло. Это раздражало меня. На полке над Феликсом лежал этакий цыган с копной волос на красивой голове. И это меня почему-то раздражало. На столике рядом со мной стояла бутылка водки. Я посмотрел на часы. Девять часов утра. Скоты! Не успевают глаза продрать, а водка уже готова! Я встал, взял зубную щетку, пасту, бритву и направился в уборную. С верхней надо мной полки меня внимательно осмотрел мужик с грубыми чертами лица и лапищами рук. Скоты! Сейчас вылакают водку! Черт его знает, то ли страна дерьмовая и проклятая потому, что в ней такой народ, то ли эта патологическая непригодная для жизни страна создает такой народ.
Я вернулся в купе. Феликс ушел в уборную. Мужик, стоя у столика с водкой, спросил меня:
– Вы хто будытэ по национальности?
Ах ты сволочь! Тварь такая спившаяся! Национальность моя тебя интересует? Никогда раньше я не отвечал так гордо:
– Я еврей!
– Ну, що я тоби сказав? – обратился мужик к цыгану. И, как подброшенный катапультой, он взлетел на свою полку, покопался в вещах, спустился вниз и протянул мне …
Я чуть не свалился на пол. Израильская виза с фотографией мужика, Хаима Фаркаша.
– Мы з братом идэмо у Москву, в голландське посольство.
Вернулся Феликс. Визу продемонстрировали и ему. Эффект не надо описывать. Наверно, и мое лицо выражало такое же обалдение. У нас была бутылка шампанского, не пропущенная таможней. Я почему-то забыл о характеристике народа, хлещущего водку, не успев продрать глаза. Обе бутылки были осушены в мгновенье ока.
Не прошло и часа, как мы знали биографии обоих братьев из Закарпатья. Только тогда мне стало известно, что среди лесорубов, которых с Мордехаем Тверским мы лечили во время летней практики после четвертого курса, были и евреи. Только тогда я узнал, что Фаркаши, Гебеши, Немеши и прочие не обязательно мадьяры. Как раз наоборот.
Мы уже подъезжали к Киеву, когда красавец-цыган, рассматривая мою визитную карточку, попросил:
– Доктор, в Киеве у меня есть друг Володя. Он тоже врач. Окончил медицинский факультет Ужгородского университета. У него родился сын. Так вот… Так вы не могли бы сделать мальчику обрезание?
Я вспомнил сделанную мною циркумцизию и рассмеялся:
– Смогу!
Через два дня ко мне пришел Володя, славный парень. Он предложил привезти меня к нему на Чоколовку. Но я уверил его в том, что завтра после работы приеду сам.
Двухкомнатная «хрущоба», в которой разместились молодые и родители жены. Пять человек. Все в сборе.
Вторая в моей врачебной практике циркумцизия была легче и проще первой.
Володя долго топтался, прежде чем выдавить из себя:
– Сколько я должен вам уплатить?
Я преподал ему начала деонтологии:
– Вам не стыдно задать такой вопрос? Врач. Вы тоже будете брать у врачей гонорар? У вас есть представление о клятве Гиппократа? Но ко всему еще обрезание – это богоугодное дело, Мицва.