Татары перенесли своего князя в избу, где хозяева, пожилые уже крестьяне, предоставили для больного лучшую лавку поближе к окну. Старуха предложила покормить государя пропаренной овсяной кашей - может, подустал с дороги-то, авось, полегчает. Но не тут-то было. Все, что принимал Ибрагим в рот, тут же и выходило из него обратно в мучительных приступах рвоты с кровью. Испарина покрывала его широкоскулое лицо крупными желтоватыми каплями, то и дело стекавшими вниз по щекам. Озноб охватывал все тело, переходя в судороги. На растерянные вопросы Никиты, что болит-то, Ибрагим жаловался то на страшную ломоту в спине и ногах, то на свинцовую тяжесть в голове и желудке.
- Ты уйди, уйди подальше, Никитка, - просил он едва слышным от слабости голосом Ухтомского князя, - ведь заразишься от меня, кто тогда Гришке-то поможет? - Темно-коричневые глаза его опухли, глазные яблоки налились кровью. - Вот, видать, судьба мне, Никита Романович, за отцом последовать, сокрушался Ибрагим. - Об одном жалею - не удастся супостатов-то порубить, не выйдет...
- Да погоди, погоди ты, Ибрагимка, придумаем что... - Никита метался по комнате вокруг ложа друга, как загнанный зверь, лихорадочно раздумывая, что предпринять в этом медвежьем углу.
В какую сторону ни пошли за доктором, что в Москву, чта в Белозерск, гляди - только деньков через десяток воротятся, не раньше.
Какой же больной дождется? Монах Арсений усиленно читал молитвы над головой Юсупова, но помогало мало. Под окном, у которого лежал больной князь, раздалось слабое призывное ржание. Всеми забытый и брошенный на дороге аргамак сам как смог приполз к дому, чтобы быть ближе к хозяину, и обессиленный повалился на бок. На крепких ровных зубах его, оскаленных в страдальческой гримасе, проступила кровавая пена. Татары, опомнившись, сняли с него сбрую с украшениями, но что делать дальше - не знали. Услышав призыв боевого товарища, Ибрагим со-" брал силы и попробовал подняться со скамьи. Никита поспешил поддержать его. Но Юсупов гордо отверг его помощь.
- Что ты меня, как девицу, хватаешь? - спросил он недовольно. - Что ж я, сам не дойду? - Хватаясь рукам за бревенчатые стены, он кое-как выбрался на крыльцо. - Хоть на солнышко красное еще разок взглянуть, - улыбнулся грустно. Всем телом навалясь на хлипкие низкие поручни лестницы, спустился, почти съехал, вниз и тяжело сел на траву рядом с неподвижно лежащим на боку аргамаком. С горькой жалостью обнял он руками голову коня, ласково перебирая руками пышную его челку на лбу. Конь очнулся от оцепенения и благодарно замотал ушами, тихо заурчав, будто кошка.
- Вот как все повернулось-то, дружок, - приговаривал, обращаясь к коню, Юсупов. - Вместе росли мы с тобой, вместе служили царю-батюшке, вместе отца схоронили, вместе, видать, и сами жизнь кончим. Ты, Никита, - он с трудом повернул голову к князю Ухтомскому, - со мной здесь не сиди. Брось. Бери моих людей. Скачи во весь опор Григорию на выручку. Ну, а мы, - он легко похлопал рукой по шее лошади, - что нам? Смерть свою встретим - не испугаемся, чай, не робкого десятка уродились. Жаль, пожили мало, дружок, верно? Где ты, Никита? Что-то темно в глазах стало, не вижу я тебя. Ты поближе-то подойди...
- Здесь я, здесь, Ибрагимка, - Никита присел на корточки рядом с Юсуповым. Обнял его голову, прижал к груди своей, едва сдерживая слезы. Никуда я не поеду, - прошептал он, - не брошу я тебя ни за что.
- А Гришку бросишь? - спросил Юсупов.
- Ох, попортили, попортили, сударика, - запричитала на крыльце от жалости старуха-хозяйка.
И тут Никиту осенило. Оставив Юсупова, он подошел к снятой с аргамака богато украшенной сбруе, брошенной посреди двора. Наклонился, перебрал ее и... вытащил запрятанный внутри белый холщовый мешок, от прикосновения к которому у него тут же зачесались пальцы.
- А ну, поди сюда, - позвал он к себе старуху. - Скажи-ка мне, есть в Ваших местах какой добытчик, ведовством али колдовством искусный? - спросил ее строго.
Старуха в ужасе замахала на него руками:
- 'Что ты, государь, батюшка священник наш местный уж так запужал нас всех, что и думать-то не смеем!
- А все же? - допытывался Никита. - Никому не скажу, клянусь.
Старуха опасливо оглянулась по сторонам и, привстав на цыпочки, шепотом сообщила:
- Мельник наш, мастеровой по этой части. О-о-ой, каков!
- А где живет этот мельник? - быстро спросил Никита.
- А где ж ему жить? Там, где мельница его, на речке, значит. Внучок мой знает, показать может.
- Так зови его, мамаша, поскорей.
Старуха побежала на сеновал и вскорости привела Никите белобрысого босоного мальчонку лет тринадцати. Увидев столько вооруженных людей вокруг, пацан боязливо озирался по сторонам. Особенно пугали его своей непривычной внешностью татары.
- Знаешь, где мельник живет? - спросил, присев перед ним, Никита.
- Ага, - мальчишка слабо кивнул.
- Покажешь?
- Ага.
- Тогда полезай ко мне в седло. - Никита бегом бросился к своему Перуну и вскочил в седло. Затем подъехав, наклонился из седла и одной рукой подхватил пацана наверх. - Фрол, со мной поедешь! Вы же, - приказал он Растопченко с Лехой, - здесь оставайтесь и от Ибрагим-бея ни на шаг не отходите. Головой мне отвечаете за него! А это, - он указал на брошенный рядом со сбруей аргамака холщовый мешок, - пусть пока здесь лежит. И никто пусть не смеет прикасаться, покуда я не ворочусь! Сейчас, Ибрагим, сейчас я ворочусь! И все поправится, вот увидишь! - прокричал он Юсупову, пришпоривая коня. - Правда? - погладил по голове немного похрабревшего мальчонку. - Тебя как звать-то? Филя? Верно, Филя? Вот тот-то.
Застоявшийся Перун сходу радостно взял в рысь, только пыль завилась из-под копыт.
Глядя.на страдания Юсупова, Витя чувствовал себя очень нехорошо. Забылись все мытарства похода: и как сам он дважды падал с лошади, и как при переправе вброд чуть не утонул Рыбкин, свалившись в воду. Сейчас все это как-то само собой испарилось из Витиной памяти. Его мучили угрызения совести. Хоть и не в его голове родилась вся задумка с зельем и не сам он отраву в сбрую аргамака клал, а все-таки ощущал свою причастность - ходил ведь к Машке-Козлихе за этим самым треклятым голубцом. Знал, что не на благое дело используют его, но что так все выйдет - Витя никак не ожидал. Даже спасительные мысли о грядущем богатом вознаграждении сейчас ему в голову не лезли. До вознаграждения еще далеко, да и неизвестно, будет ли оно, но что во всей этой истории легко и помереть можно, сам не заметишь, это Витя усек. Он с ужасом думал, что могла же Козлиха сыграть с ним злую шутку: вот, взяла бы и не сказала про то, какую голубиная травка опасность представляет. Что тогда было бы? Он бы сам так мучался, как сейчас Ибрагим-бей? Слава Богу, честная бабка попалась. Но не все же такие. И еще далеко не ясно, не передается ли эта зараза от одного человека к другому каким-нибудь только колдунам ведомым путем. Положили же зелье аргамаку, а хозяин тоже заболел.
Исполняя приказание князя Ухтомского, Витя старательно высиживал рядом с умирающим сыном Юсуф-мурзы, но все же старался держаться подальше и даже соорудил себе на удивление всем татарам из носового платка некое подобие марлевой повязки на рот и нос, вспомнив советы по профилактике из программы "Здоровье". Рыбкин же наоборот забыл все предосторожности. Он так разжалобился, что чуть не плакал и, гладя аргамака по гриве и хвосту, все время приговаривал: "Хорошая лошадка, жалко лошадку...л. Витя попробовал прикрикнуть на него: "Ты, Леха, подальше отойди. Не трогай руками!" Но бывший сержант, похоже, даже и не услышал его. "Вот полоумный, - ворчал про себя Витя, - но вдруг татарин этот и вправду кончится - грех на моей душе будет, точно. Ну и влип..."
Встав на колени в кружок, татары громко молились по-своему, воздевая руки к небесам.
Поцеловав аргамака в лоб, Юсупов с огромным трудом стал подниматься на ноги.
Витя понимал, что надо бы помочь ему, поддержать, но никак не мог себя заставить. Татары тоже не шелохнулись, но не из страха заразиться, а по другой причине - они не смели прикоснуться даже к ногтю своего предводителя.