Княгиня попыталась встать, но Никита удержал ее руку и притянул к себе.
— Знаешь ты, кто осадил монастырь? — негромко, но веско спросил он, не отрывая пристального взгляда от ее разгоряченного лица. — Не твой ли мученик-сеньор послал своих разбойников сеять смерть и разорение на моей земле и осквернить святыню нашу? Отвечай! Знаешь?
Вассиана промолчала, но все тело ее напряглось, как у дикой кошки перед прыжком.
— Что нужно им? — продолжал спрашивать Никита.
Но княгиня упорно молчала. Тогда Никита отпустил ее руку. Еще мгновение — и, казалось, он ударит ее столь ненавистное и безмерно дорогое для него лицо. Но князь сдержался, только сильно оттолкнул Вассиану от себя, так что, поскользнувшись на траве, она едва не упала. Не оборачиваясь, почти бегом поспешила прочь и вскоре исчезла во мраке аллеи.
Никита некоторое время еще смотрел ей вслед, затем поднялся с колен, перекинул через плечо рубаху и тоже направился к дому. За редкими ветвями яблонь, опоясывавших усадьбу, он увидел стремительно мелькнувшую на крыльце флорентийскую юбку княгини и почти тут же последовавшего за ней испанца, который поджидал ее на дворе. Не обращая внимания на Со-мыча, торопливо докладывавшего о приготовлениях к походу, Никита тоже поднялся в дом и у самых дверей своих покоев встретил Стешку, послушно дожидавшуюся его у порога. Завидев Никиту, девушка взволнованно вскочила на ноги, оправляя ленты в волосах, и низко поклонилась до земли.
— Ты что сидишь здесь? — удивленно спросил ее князь. — Или работы нет? Или не спится?
— Работы много, государь, — склонила голову Стеша, — только я вот спросить хотела, не нужно ли чего, воды али вина принести? — Она с надеждой заглянула в лицо Никиты.
— Вина, пожалуй, принеси. — Князь открыл дверь горницы и, войдя, устало повалился на застеленную соболями кровать. — Принеси, Стеша, вина.
— Я мигом, — радостно отозвалась девушка и тут же исчезла.
Никита закрыл глаза. Перед ним тут же снова встало лицо Вассианы, ее сине-зеленые глаза удлиненной формы, как глаза феникса, полные невысказанного страдания и немых признаний. «Где берег тот в благоуханье роз, где гладь Тиррентская, укрытая от бурь, Неаполь окружает?» — вспомнились ему слова канцоны, услышанные еще во время путешествия в Италию, в краю, где на склонах вулканов, окутанных голубоватой мглой, смуглокожие пастухи в бархатных плащах и остроконечных шляпах, пасут ленивые стада овец.
— Государь, государь, вина просили! — Стеша осторожно дотронулась до руки Никиты и пальцы ее заскользили по его плечам и груди. — Проснитесь, государь, — прошептала она ласково, наклоняясь к его уху.
Никита открыл глаза. Стеша осторожно поставила на угол кровати кувшин с вином и забравшись с ногами на постель, стала нежно целовать его лоб, глаза, губы.
— Совсем забыл меня, государь, совсем забыл. Истосковалась я, Никитушка, свет мой ясный, ненаглядный мой государь, — приговаривала она.
Никита инстинктивно обнял ее, но тут же разжал объятия и отстранил Стешу от себя.
— Не нужно, оставь меня.
— Что ты, что ты, государик, миленький? — испугалась Стеша, и в голосе ее засквозили слезы. — Али не мила тебе стала? Разлюбил, стало быть, совсем околдовала тебя иноземка треклятая?
Никита легко приподнял девушку и сел на кровати, поставив ее на пол рядом с собой.
— Я виноват перед тобой, Стеша. — Он старался говорить как можно мягче. — Не всякий господин на моем месте стал бы объясняться, но я не хочу, чтобы в душе ты таила на меня зло. Я был искренен с тобой, но так вышло, что другая мне дороже самой жизни стала. Не завидуй ей — на ее месте, да и на своем тоже, я и врагу не пожелал бы оказаться. Но это один крест нам с нею на двоих, чтоб всю жизнь тащить его. А ты свою жизнь на меня не трать. Выходи за Фрола, живите счастливо. Приданым не обижу.
— Так, может, переменится еще, государь? — робко предположила Стеша, и из глаз ее скользнула первая слеза.
— Не переменится. — Никита решительно покачал головой. — Не обманывай себя. Она будет мучиться — я с ней буду, она умрет — я за ней пойду. Не дано мне другого. Да другого и не хочу.
— Государь! — Не сдержавшись, Стеша зарыдала и закрыв ладонями лицо, бросилась вон из комнаты. Убегая, она задела край княжеской постели, и кувшин с вином упал на пол, разбившись вдребезги. Никита не удерживал ее. Потупив взор, он молча смотрел на растекающееся по коврам вино, как на все разраставшуюся лужу крови.
На лестнице Стеша едва не сбила с ног неторопливо поднимавшегося в покои князя Сомыча.
— Ошпарили тебя никак, девица? — донесся недовольный голос старого финна. — Вот понеслась, оглашенная! Чего ревешь-то, молодка?
Не ответив, Стеша громко всхлипнула и поспешила вниз.
Пожав плечами, Сомыч подошел к дверям князевой опочивальни и, разок стукнув, просунул голову в комнату:
— Шлемец-то почистить бы надо, как скажешь, государь? — спросил он, показывая низкий, изящно выгнутый ратный головной убор, имевший на венце и ушах золотую насечку, а на тулье — высокий сноп из дрожащих золотых проволок, густо усыпанных во всю длину их яхонтовыми искрами. Сквозь полку шлема проходила отвесно железная золоченая стрела, предохранявшая обычно лицо от поперечных ударов.
Но видя, что Никита никак не откликается на его слова, Сома осторожно вошел в спальню и, отложив шлем в сторону, подсел к князю на кровать.
— Что невесел ты, Никитушка? — участливо положил он корявую натруженную руку на колено своего молодого господина. — Какая кручина тебя гнетет? Тревога за братца младшего, али еще что? Совсем ты с лица сошел, сокол ясный. Скажи старику Соме. Я ж тебе и за отца, и за мать буду. Малым нянчил. Может, и подскажу чего путное-то, сынок. Авось и полегчает.
— Спасибо тебе, батя, за сочувствие, — Никита обнял старика за угловатые сутулые плечи. — Только как мне рассказать тебе, коли я сам себя не пойму? В самом себе себя утратил, веришь ли?
— А что ж не верить? — глубоко вздохнул Сома. — Небось, немало я на свете пожил. Всякое бывало. Только за Стешку ты не грусти. У нее сердце ветреное, сегодня поплачет, а завтра и позабудет все, как и не бывало вовсе. Бабьи слезы что вода. Солнце глянет — и испарились. Сама не помнит. Но вот заприметил старый Сома, — осторожно продолжил старик, скосив почти выцветший белесый глаз под седой клочковатой бровью на Никиту, — давненько еще, в Италиях тех самых, что со старшим братом твоим у тебя одна зазноба вышла. Не та ль печаль сердце твое сушит нынче?
— Та, отец, — склонив голову, откровенно признался Никита, — она самая. «Цветок Италии, растленный и лукавый», — так, кажется именовали мою зазнобу прежде их поэты. «Безгласый крик разбившейся мечты»… — Он грустно улыбнулся.
— Ну, мы высоким-то словам не учены, хоть и звучит красиво, что скажешь, — крякнул недовольно Сома. — Только в какие слова суть не оберни, а все одно будет. Я тебе, сынок, по-нашему скажу. Сдается мне, что борятся в тебе две силы: злой Шайтан и добрый бог Чампас. И нагнетает в душе твоей Шайтан мысли горькие, чувства недобрые, обиды нешуточные. Затмевают они неверием сердце твое, черной краской малюют лик полюбившийся. Точит, ковыряет тебя червячок этот. Жаль тебе самого себя очень уж. А ты отринь лукавство шайтаново, отстранись и увидишь, поможет тебе бог Чампас узреть то, что даже и старый Сома, хоть глазом да умом не молод, а уяснил — страдает зазноба твоя, тянется к тебе. А значит, сколько бы греха на ней не было, а как Господь учил, страданием очистится вся, что голубка сизокрылая. Так что терпи, сынок. Не себя жалей, ее пожалей. Не о себе пекись — о ней позаботься. Не себя береги — за нее пожертвуй. Вот и окупится тебе сторицей. Одолеете Шайтана совместно, а где надо, там и мы подмогнем, добрый люд везде сыщется, и в Италиях их коварных тоже наверняка хорошие люди есть. Терпи, княже. От сторонки родной не отступайся, надо оборонять — оборони, как дед да прадед на поле Куликовом, без страха и сомнения иди. Наша вера истинная, даст Господь — ляхов всех к их пращурам сопровадим, уж не сумлеваюсь я ничуть. Ты только с духом соберись, откинь мысли ненужные. Счастье, может, ждет тебя большое и слава воинская. А как же ты, князюшка, счастья захотел, не помучившись-то? Где ж слыхал ты, что бывает такое? Чтоб испытаний не послав, Господь мечты твои исполнил? Не бывало такого испокон века. Ты слезами сперва умойся, поболей душой, попробуй лиха на зубок, а уж там, коли выдюжишь, судьбинушка и улыбнется. А верить или не верить в подружницу свою — так это каждый сам для себя выбирает. И коли б не видал я, о ком речь идет, так и не осмелился бы совета тебе дать, сынок. Ан, нет. Ведомо мне имячко ее. А потому послушай старика, что в колыбели тебя еще беспомощного качал, — верь. Не так плоха она, как сейчас тебе кажется. А то, что там ее, как выразился ты высоко, рас… рас… Тьфу ты, Господи прости, и не выговоришь, проще по-нашему скажу, распутной называли, так чужим языкам замки не повесишь. И Магдалина грешила, а ведь простил ее Господь. Помучился, но простил. Так и ты. Не сможешь ты с холодным сердцем ее ненавидеть, через нее самого себя ненавидеть станешь, да и порушишь жизнь свою. А ты любовью ненависть-то ту затуши, вот вся она на нет и сойдет. Следа не останется. Вот как с Ляксей Петровичем быть, вот где беда! Да время придет — видать станет. Авось и образуется все. Ты приляг, Никитушка, сосни часок. Перед дорогой дальней да сечей ратной отдохнуть надобно. А старый Сома рядом посидит. Ложись, ложись, государь Никита Романович. Утро-то, как говорится, вечера мудренее будет.
— Верно ты говоришь, отец. Полегчало мне. — Никита с признательностью прижался щекой к сморщенной дряблой щеке Сомы и улегся на постель, закрыв глаза. Сома заботливо укрыл его ярко-желтым шелковым одеялом, подбитым мехом черно-бурой лисы, и тут заметил на полу черепки от разбитого кувшина.
— Вот девица, вот набедокурила и убегла, — заворчал он, подбирая осколки. — Ковер попортила. Ищи ее — свищи теперь. А кто за ней тут убирать должен? Все Сома, все Сома…
Собрав кусочки в подол рубахи, старый финн вынес их из спальни господина, а когда вернулся, увидел, что у постели спящего князя стоит княгиня Вассиана. Она задула свечу у изголовья кровати и присев рядом с князем, тихо опустила свою красивую голову на его грудь и осторожно взяла его руку в свою. Сома поспешно прикрыл дверь и на цыпочках спустился вниз.