Даламбер и Руссо, потрясенные, молчали. И правда, что можно было возразить на это? А Дидро продолжал говорить. Он уже не мог остановиться, и, казалось, не было силы, которая смогла бы его остановить. Его речь лилась могучим потоком, и каждая мысль, каждая фраза были отточены, словно читал он с листа написанный и тщательно отшлифованный текст.
Давно уже Филидор дал мат Легалю, давно уже возбужденные зрители разошлись и в кафе «Регентство» погасили часть канделябров, а он продолжал рисовать перспективы своим присмиревшим слушателям…
— Да, это будет книга книг… Вы представляете, какие горизонты откроются перед нами? Мы привлечем десятки философов и ученых, и каждый из них, трудясь на своей стезе, скажет последнее слово в данной области. Мы нанесем смертельный удар суевериям и фанатизму, мы покажем настоящее место и подлинное назначение ремесел, искусств, наук в нашем мире, мы расскажем миллионам людей правду, которую скрывали от них тысячелетиями, мы разрубим гордиев узел тирании и проложим человечеству прямую дорогу к грядущему. Это будет путь из тьмы к свету. Жаждущий знаний впервые их получит. Угнетенный впервые узнает о своем естественном праве… Труженик впервые поймет, как он был одурачен. Вы постигаете все величие этого дела? Вы отдаете себе отчет в его исторических последствиях?..
Говоривший умолк.
Молчали и остальные. Друзья были охвачены каким-то нервным подъемом, словно внезапное озарение на момент открыло им будущее…
После долгой паузы Даламбер спросил:
— А как вы думаете разрешить организационную сторону дела, мой дорогой Дидро?
— Собственно, для этого я вас и пригласил. Один я, разумеется, даже если костьми лягу, с этим делом не справлюсь. И вот, с согласия Лебретона, я обращаюсь за помощью к вам. Втроем мы составим как бы редакционный комитет, или общую редакцию «Энциклопедии». Мы будем договариваться с авторами, получать статьи, редактировать их, дописывать, собирать в тома. Мы возглавили работу и возьмем на себя ответственность за нее. Каждый — в своей области. Я оставлю за собой философию и литературу, вы, Даламбер, будете курировать математику и точные науки, а Руссо мы поручим милую его сердцу музыку и изящные искусства…
— Я отказываюсь! — тотчас же заявил Руссо. — Я не хочу связывать себя чем бы то ни было. Если смогу помочь своими познаниями — не откажу, но не рассчитывайте на меня как на организатора: на это я не способен.
— Я согласен! — кивнул Даламбер.
Он извлек из жилетного кармана часы, щелкнул крышкой и присвистнул:
— О-ля-ля! Ну и засиделся же я с вами! А впереди еще одна деловая встреча. Прощайте, друзья. О деталях, дорогой Дидро, договоримся позднее. Можете рассчитывать на меня.
Он встал и направился к выходу.
Дидро пристально и печально смотрел на оставшегося товарища.
— Не ожидал от вас, мой друг, что вы подведете меня. Я всегда любил вас и всегда надеялся, что мы будем вместе.
— Мы и будем вместе, — тихо сказал Руссо. — Но, поверьте мне, я не мог поступить иначе. Я сознаю грандиозность ваших замыслов и величие будущего труда вашего. Но я еще не нашел себя. Я вовсе не уверен, что буду заниматься музыкой и изящными искусствами. В моей душе что-то зреет, но что — я не знаю еще. Поверьте, мой друг, я люблю вас не меньше, чем вы меня, а может быть, даже и нежнее. Именно поэтому я вполне откровенен с вами…
— Ну что ж, пусть будет так… — вздохнул Дидро. — Однако, смотрите, уже тушат свечи. Мы действительно засиделись.
Он подозвал официанта, заплатил по счету и поднялся.
В этот вечер они никак не могли расстаться. Тихо беседуя, они не заметили, как оказались на Новом мосту, излюбленном месте прогулок Дидро. То споря, то радуясь, что на иные предметы взгляды их совпадают, они от нынешнего дня обратились мыслью в прошлое, и Руссо рассказал о себе то, чего еще не рассказывал никому.
Глубокой ночью друзья очутились на улице Кордие, где Руссо снимал комнату. Оттуда они направились к дому Дидро. И тут настал черед исповедоваться основателю «Энциклопедии».
Он был не менее откровенен, чем Руссо, рассказывая о прошлом.
Оно тотчас встало перед ним как живое.
И потом, когда, лежа в постели, Дидро тщетно пытался уснуть, картины детства и юности вновь продолжали одолевать его, сменяя одна другую.