Старик хмуро поглядел на рублевики и сердито вымолвил:
- Не хочу твоих денег! Много слез из-за них пролито!
- Подумай, о чем говоришь! - сердито прикрикнул заводчик и поднял налитые злобой глаза.
Старый мастерко не испугался, не опустил глаз. Никите Никитичу стало не по себе от этого взгляда, он дернулся и замахал костлявой рукой:
- Уйди, уйди прочь!
Старик надел шапку, взял посошок и поклонился барину:
- Прощай, хозяин! Не мила тебе правда. Но ты запомни, что правда на огне не горит и в воде не тонет! И Мамай правды не съел, а барам подавно ее не укрыть!
Он поднял голову и побрел по дороге. И таким гордым и неподатливым показался этот старый человек, что Демидов не утерпел и сердито обронил:
- И откуда ныне такой народ строптивый пошел?..
Шумные забавы сменялись странными выходками, но скука, как верный пес, неотступно следовала за Прокофием. Хмурый ходил он по хоромам, не видя выхода своей тоске.
- Никак ты опять приуныл? - обеспокоился Никита Никитич. - Погоди, я тебя так распотешу, так встряхну, что на карачках от радости поползешь! пообещал он.
По всем дорогам, деревенькам и монастырям Демидов распустил молву:
"Жалует хозяин всех калек, нищебродов, юродивых. Ладят бочари дубовую бочку под серебро. В духов день из той бочки будет заводчик одарять нищую братию. Кто первый поспешит и дойдет к радетелю на поклон, тому больше будет отпущено!"
Всколыхнула эта весть нищих, калек, горемычных попрошаек. Из дальних сел, из лесных монастырей - отовсюду устремились люди в Невьянск на зов грозного Демидова.
Толпы людей, обездоленных господским произволом, покалеченных в огненной работе, голодных, сирых и бездомных, потянулись через каменистые шиханы, лесные дебри и реки. С каждым шагом росла и окрылялась сказка. Рассказывали странники:
- На высокой горе, на маковке, под синими небесами, под белехонькими облаками сидит в парче, в золотой шапке, усыпанной самоцветами, грозный Демидов-владыка. Сидит и горько плачет, кается перед господом за погубленные души, винится в неправоте своей, в блуде, в непотребстве, в алчности. И сказал господь ему: "Смирись, ненасытный человек, раздай свои богатства, останься наг, нищ и удались в мать-пустыньку!"
Послушал грозный Демидов господа, собрал он золото и серебро, лалы и яхонты, янтарь и жемчуг. В больших бочках уставил эти богатства на горе и поджидает божьих странников, скитальцев и горюнов, чтобы раздать им нечестно нажитое и уйти от мирского соблазна. Не знает он, сколько народу явится и кто дойдет до высокой горы, до маковки, только кто первым поклонится, тому ковшом отмерит он золото и самоцветы. Спешите, братия?..
Не все сбылось так, как донесла молва. В духов день в распахнутые ворота на заводскую площадь хлынула толпа нищебродов и увидела: на высоком крыльце, крытом ордынскими коврами, в золоченом кресле и впрямь сидит старый Демидов в дорогих одеждах и бархатной мурмолке. Рядом с ним узколицый черноглазый племянник. Стоит подле них дубовый бочонок и полон-полнехонек серебра...
Прокофий Акинфиевич с омерзением и страхом глядел на скопище, затопившее площадь. Как черви в прахе, ползли безногие, бряцали веригами юродивые с безумными глазами, калеки напоказ выставляли свои страшные уродства и кровоточивые язвы, старушки-божедомки пререкались и назойливо лезли вперед.
Дядя Никита Никитич с любопытством разглядывал толпу.
Он протянул руку, унизанную перстнями, взял ковш. Как ветер прошумел неясный гул покатился по площади. Все, что копошилось внизу у крыльца, потянулись вперед. Куда ни взглядывал заводчик - всюду светились надеждой впалые, измученные глаза, настороженно следили за каждым движением. Еще не зазвучало серебро, а сотни костлявых, изъеденных болезнями рук, страшных в своей необыкновенной подвижности, уже тянулись к Демидову, дрожали, скрючивались. Кто-то в копошащейся груде тел молил:
- Пустите! Пустите! Я первый приполз...
Никита Демидов оглянулся: хожалый и телохранители стояли подле.
- Мосолов! - позвал заводчик приказчика.
- Тут я, сударь! - поклонился Иван Перфильевич.
- Следи отсюда и будь на страже. Знак дам! - многозначительно сказал хозяин.
Прокофий ожил: чуяло сердце - великую потеху затеял дядя. "Обошел старый выдумкой!" Взгляд его упал на Мосолова. Приказчик недовольно повел плечами; лицо его было строго и зло.
- Ты что? - обратился к нему заводчик.
- Боюсь, шибко боюсь, Прокофий Акинфиевич, - торопливо прошептал он. Как бы беды не вышло.
Хозяин встрепенулся, горделиво вскинул голову:
- Никогда! Кто нам судья? Мы тут боги и цари, нам и судить! - сказал он вызывающе. - Давайте, дядюшка!..
Паралитик передал ковш племяннику. Подойдя к бочонку, Прокофий ковшом загреб серебро и опрокинул его обратно...
Протяжный стон пронесся по площади. Голодные глаза впились в сверкающую струю.
- Нам! Нам! - закричали все разом.
- Дай! Дай! - потянулись руки.
Но Демидов томил, дразнил звоном металла, блеском его. Он разжигал жадность людей. Старый паралитик одобрительно кивал утиной головкой.
- Потоми, потерзай эту погань! - шептал он.
- Батюшка, батюшка, осчастливь! - кричали нищеброды.
- Ишь ты! - ехидно усмехнулся Никита. - Не робили, а просят!
- Пощади, пожалей, родимый! Имей сердце! - вопили калеки.
Оборотясь к племяннику, Никита крикнул:
- А ну, Прокофий, сыпани в них!..
Тот, как сеятель, взмахнул наполненным ковшом: серебряные полтинники и рублевики, звеня, подпрыгивая, раскатились среди людей. Давя и топча друг друга, забыв о ранах и своих увечьях, убогие и калеки, старушонки, пропахшие ладаном, и убивающие плоть и соблазны юродивые - все, все бросились за сребрениками...
Прокофий вновь зачерпнул ковшом и взмахнул им над толпой. Вой и крики взвились к небесам; еще неистовее, безумнее заметались люди, удушаемые в тесноте.
Глядя на это, Никита Никитич ликовал:
- Прокопка, сыпани, сыпани им!..
Заводчик осыпал площадь серебряным дождем. Раскрасневшийся, возбужденный, он упивался зрелищем.
Слабые, чтобы уберечь добычу, монеты прятали за щеку. Нищебродки, навалившись телом на рублевик, кричали:
- Мое! Мое!
Калек давили, ломали им руки, пальцы, хватали за горло.