Но чернобородый лохматый молодец на бегу схватил за гриву коренника и повис на удилах...
И как ни отряхивался головой Игрень-конь, не сбросил дерзкого и неумолимого удальца.
Пробежав еще десяток шагов, Игрень вдруг одумался, умерил бег и стал стихать. За ним одумались пристяжные. Черномазый бродяга что-то выкрикивал, ворчал. И они, чувствуя властную силу, присмирели.
Вороные сдержались на краю бездны.
Демидов с изумлением и восторгом смотрел на цыганистого жилистого молодца, стоявшего на дороге. Черная волнистая борода буйной порослью охватила все его лицо; она взвихрилась, и в синеватой черни ее весело сверкали зубы.
- С тебя доводится, барин! - простодушно сказал он заводчику и придвинулся к коляске.
Всплеснув руками, Юлька с криком бросилась к нему на грудь и, внезапно охватив шею, крепко поцеловала бродягу в губы.
- Ух, ты! Вкусно-то как! - прокряхтел он и огладил бороду.
- Отколь ты, леший, брался? - ревниво накинулся на него Митька Перстень.
- Где был, там нет, где ходил, там след! - насмешливо отозвался цыган.
- Кто ты? - спросил Демидов, заглядывая в его бесстыжие глаза.
- Беглый! - нисколько не смущаясь, нагло ответил бродяга.
- Откуда сбег? - дивясь наглому признанию, спросил Никита.
- С Алтая сбег. Бергал [на Алтае в те времена рудокопов называли бергалами] я! - расправил широкую грудь черноглазый.
- Так ты и с горным делом знаком? - удивленно спросил Демидов. - Как звать?
- Ванька Селезень. Заводское дело ведомо мне, да с хозяевами не поладил. Вольных хлебов ищу! - отозвался он и потупился под горячим взглядом Юльки.
- Н-да! - в раздумье промычал Демидов. - Вот что, беглый, где тебе счастье искать? Приходи на завод - работу дам! Полюбился ты мне, ухарь! Удальцов я люблю.
- Что ж? - охотно отозвался бродяга. - Спешить некуда, женка и малые детки не ждут. Приду к тебе, хозяин... Бывай здорова, барынька! поклонился он Юльке, сошел с дороги в лес и был таков...
- Силен цыганище! - сплюнул вслед Перстень. - Такие люди с хода свою судьбу хапают...
Демидов промолчал. Тройка свернула влево, экипаж тихо покатился вниз, к зеленой елани.
Над понизью, над кустами уже тянулись сырые космы тумана; темнело. За темным бором догорала вечерняя заря...
На другой день утром явился бродяга Иван Селезень, и Демидов сказал ему:
- Служи верно и честно мне и никому боле! Запомни и прими для себя: я тебе буду царь и бог. Коли будешь предан, выведу в доверенные люди, приказчиком сделаю. Отныне ты останешься при мне.
Бродяга поклонился, посулил:
- Буду служить тебе честно и верно. Хватка у меня, хозяин, такая: коли по нраву человек - положу за него душу!
- Любо! - похвалил Демидов.
Яшке Широкову, главному управителю Тагильского завода, пришелец не понравился. Сухой, мрачноватый кержак не любил шумных и жизнерадостных людей, сторонился их.
"Беспокойный больно! По всему видать - разбойник с большой дороги. Гулял с кистенем да на Демидова напоролся, а тот слюни и распустил", раздумывал он.
Отпустив Селезня, хозяин зазвал приказчика Яшку к себе в кабинет. Кержак долго стоял у порога, ожидая приказаний.
Тяжело ступая, Никита Акинфиевич долго ходил из угла в угол. Наконец он остановился перед приказчиком.
- Ну, как дела, Яков? - глухо спросил он.
- Известны: орудует заводишко, льем железо, - пожал плечами Широков.
- Отныне я за дело берусь, буду тут за главного! - твердым голосом сказал Демидов. - Хватит, отгулялся! Ныне за работу! Без хозяина - дом сирота, а заводу и вовсе погибель!
- Оно так! - послушно согласился приказчик.
Никита продолжал:
- Чтобы дело робить, надо знать. А познать ремесло можно опять же делом. Теперь давай мне одежду попроще и веди в литейную. Приставь там к умельцу, дабы всему обучил. Буду за работного пока!..
Приказчик удивленно разглядывал хозяина.
"Уж, чего доброго, не шутит ли? Несбыточное мелет. Может, с пьяных глаз умопомрачение приключилось?"
Но это было не так. Никита Акинфиевич переоделся в рабочую одежду и пошел в литейную. Юлька на целые дни осталась одна. Притихшая, она бродила по демидовскому дворцу; в сердце закрадывалось сомнение: "Неужели так быстро разлюбил веселый пан?"
Демидов от темна до темна проводил в литейной. Приказчик приставил к нему доброго старинного мастера Голубка. В предавние годы этот мастерко выехал из Тулы, где славился знатным литьем. Никита Демидов, дед, в свое время заметил отменного пушкаря и сманил его на Каменный Пояс. Сейчас Голубок был глубокий старик. Он сгорбился, стал седенький, сухой; только зрение не изменило ему. По-прежнему без очков он хорошо различал все оттенки пламени и по цвету определял, когда бить в домне летку и выпускать расплавленный металл.
Старик преданно любил свое суровое и вместе с тем тонкое мастерство. О нем он говорил тепло, задушевно. Дни и ночи хлопотал у литья.
Демидов, просто одетый, сказал ему:
- Ну, дедко, пришел к тебе учиться!
Старик строго, испытующе поглядел на хозяина, ответил.
- Коли не шутковать вздумал, становись, Акинфич, но то запомни: дело наше мудрое, сурьезное, терпение - ох, какое терпение надо, чтобы постичь его!
- Выдюжаю. Я терпелив, дедко! - улыбнулся Никита.
Уловив легкость в улыбке, Голубок нахмурился:
- Погоди хвалиться. Это еще терпится. Поглядим, как руки и глаза твои покажут!
Мастерко толково пояснял, показывал все, но нетерпеливый ученик часто упускал кой-где мелочишку. Потом эта мелочишка оказывалась самой важной от нее зависел успех. Разглядывая сделанное Никитой, дедко недовольно поджимал губы:
- Плохой доводчик ты, Акинфич! Мало сробить, надо до тонкости, до синь-блеска довести металл-то...
- Доведу! - уверенно отозвался Демидов.
- Опять похвальба! - сердился старик. - Сробь, сдай, а тогда и хвались! А работенка твоя плохая. Скажем, не гожа. Будь я Демидовым, гнал бы прочь тебя от домны!
Самолюбивому, гордому Никите трудно было сдержаться, чтобы не пугнуть мастерка. Впрочем, старик был не из пугливых. Когда ученик портил дело, он не сдерживался и кричал в сердцах:
- Что робишь, сатана! Кто позволил тебе разор чинить? Губишь металл-то! Прочь, кобылка!..
В заводе нерадивых и неумелых учеников обидно кликали "зеленой кобылкой".