— Что, Петрик, скоро и директором станешь?
— Тю. Я что, дурной?
Холодильник — это было здорово: раньше продукты Света вывешивала на холод за окно в авоське. Или держала между оконными рамами. А если жарко — то никак не держала. Что не съели, то пропало.
Петрик наскоро рассказал о Мане: Славик её выбивался в знаменитость, и её за собой тянул. Только Маня ждёт ребёнка сейчас, ей не до концертов. Ну, они хорошо живут.
Миша по горло был занят хлопотами насчёт того самого Толика, что в КГБ. Сорвался Толик на чём-то. Миша узнавал подробности. Волосы дыбом становились от тех подробностей.
Толик бросил на стол удостоверение сотрудника: я вам больше не чекист. Он бросил на тот же стол партбилет: я вам больше не коммунист. Он в СПБ теперь, Толик. В психушке, то есть. Потому что нормальные люди так не поступают. Лечить теперь будут Толика. Возможно, что и пожизненно: диагноз ему влепили — не дай Бог. И что можно сделать?
Осторожненько Миша выяснял, что можно. Он сам был невысокого ранга партийный работник, но всех, кого следовало, знал. Сейчас сидел, вычислял. Сан Саныч за это дело не возьмётся. Сергей Иваныч — впрямую никогда, но Миша ему как-то помог в паскудном квартирном деле по первому же звонку. Сергей Иваныч — тот незаметно многое может сделать. Стоп, а Петрович? Петровича же он забыл! А Петрович по медицине многое может. Пускай бы хоть не лечили, там, говорят, какие-то уколы жуткие и штука, называемая укруткой.
Совсем немало было людей, пытавшихся совмещать принадлежность к партийной касте с личной порядочностью. Компромиссы были неизбежны, конечно. Но многим, как и Мише, удавалось балансировать на грани показушной идейности и саботажа совсем уж непереносимых указаний сверху. Такие указания всегда можно было медленно утопить в нарочитой исполнительской глупости. Пока, во всяком случае. А из корпоративных отношений извлечь немалую пользу. Но, конечно, с ограничениями. Всё же удалось сделать так, что Толика не лечили. А чтоб выпустили — не удалось. С этим не надо было пороть горячку. Надо было ждать времени, когда можно будет попробовать. Время — оно идёт, оно на месте не стоит.
Катьку проводили в первый класс со всей торжественностью. Пышные капроновые банты, школьная форма — убила бы Света тех, кто её придумал! Но Катька и в ней была хороша: серьёзная девица с белобрысой чёлкой и розовыми астрами в кулаке. Ну, пусть хоть на первый день хватит этой серьёзности. Очень удачно пришлось в тот год первое сентября: на субботу. Три урока — и домой, отдыхай до понедельника.
В понедельник Катька не вернулась после уроков, и через час Света, затревожившись, пошла к школе. Катька, в чёрном уже переднике, растрёпанная, с растопыренными ногами, стояла на воротах, сделанных из двух портфелей. А шестеро мальчишек, надо полагать, её новых одноклассников, футболили мячик. Со школьного двора их попёрли: марш, мол, все по домам. Они на улице играли.
Света вздохнула. Было ясно, что из её дочери «аньолек» тоже не получится.
ГЛАВА 23
— Куть, Кутенька! Пойдём погуляем.
Пашка взял Кутя на руки, тот слабо мотнул коротеньким хвостиком. Пашка нёс его до скверика, пускай пёс воздухом подышит. Со вчера Куть на лапы не становился, лежал на коврике и жрать не хотел. Родители объясняли: старенький уже Куть, ничего не поделаешь. Таков собачий век. И ветеринар так сказал. Но Пашка уже читать умел, а дедов Брэм был в его распоряжении: все тома! Так что Пашка знал про собачий век: бывает, что и дольше живут, гораздо дольше. Особенно маленькие псы, а Куть ведь маленький.
Сейчас он был совсем маленьким, на Пашкиных руках. В скверике листья жгли, приятно тянуло голубоватым дымом. А травка ещё не пожухла. Пашка положил Кутя на травку: пускай облегчится.
Дома они с Катькой обирали с него блох: ужас, как на него блохи насели, никогда столько не было. Куть дышал, свесив язык, время от времени оглядывался беспокойно.
— Кутенька, что ты хочешь? Водички попьёшь?
Куть уши приподнял и попытался встать. В двери завозился ключ, это мама пришла с работы. Куть пополз в сторону двери: он хотел Свету. И Света, куртку не успев скинуть, села на пол, взяла его на руки. Он её лизнул и закрыл глаза. И они втроём сидели на полу и плакали.
И другую собаку дети не хотели заводить ещё долго, долго.
Те годы были, как ехидничал Миша, на три «к»: космос, Куба, кукуруза. По своей работе он от этого деться никуда не мог, а остальных это мало затрагивало. Кроме кукурузы, конечно. Кукурузный хлеб ругали все: и невкусный, и сохнет моментально. Но это было ещё только начало. Ещё и другой хлеб был пока в продаже.