Павел, по каким-то своим соображениям, предполагал, что всё дело ограничится для Алёши месяцем баланды, и даже с работы его вряд ли погонят. Возможно, придержат на годок диссертацию — и только. Но добавил, что всегда надо готовиться к худшему: времена-то меняются. А, значит, главное — не распустить детей и обеспечить им полноценное образование. Тут он сел на своего конька, и Свете впервые за последние дни стало, как ни странно, по-настоящему весело. С таким-то дедом — да кураж потерять!
Анна заметила перемену её настроения.
— Так бывает, моя девочка, что беда — и кажется, совестно веселиться. И никакой радости себе стараешься не позволять, а это ошибка. Так долго не протянешь. Сколько получается — надо радость находить и не стесняться её. Я знаю по себе, поверь. Мы с Катериной варенья розового наварили, хочешь попробовать?
Через несколько суток уже было известно, что даже за письменные протесты никому вроде статей не навесили: слишком много было этих протестов по градам и весям. Пораспустился народ. На общем фоне была надежда, что Алёше даже и суток не добавят. И ещё одно подогревало эту надежду: Петрика и Мишу кагебешники не дёргали больше. Может, это была разовая кампания. А дело открывать не будут.
Кончался август, и Свете пора было заниматься подготовкой к учебному году. Катерине — в восьмой класс идти в этом сентябре, Пашке — в пятый. Вдвоём с Катериной они перетряхивали её гардероб. М-да, нечего и перетряхивать, выросла девка изо всего. И — барышня уже, а жуткая коричневая форма, слава Богу, игнорируется в их школе.
Позвали Лену на подмогу, она загорелась из Катьки делать модную девицу. И причёску ей надо изменить, советовала Лялечка. Точная стрижка нужна, чтобы подчеркнуть, как головка посажена.
Пока они над Катькой колдовали, Света с Пашкой по базарам и магазинам бегали, закупали всякую канцелярщину. И обувь, и спортивную форму. И кучу ещё всего. Тут даже старики не впадали в строгость: Алёше маленькому Анна тоже, как могла, золотила когда-то школьную пилюлю новенькими вещами. Он любил цветные карандаши: всё нюхал, как они лаком пахнут. Особенно гранёные.
Они поехали встречать Алёшу из тюрьмы вдвоём, Миша и Петрик. А Света пускай сидит дома и сообразит что-нибудь пожрать. Петрик вёл машину весело.
— А вот как обратно поедем, Миша, а? Я его, понимаешь, встречаю, а он мне — старый должок: по челюсти! Я — с копыт, вы — без водителя. Так и будете толкать машину до Гаванной!
Их не было четыре часа. Потом позвонили: нет, ещё пятнадцать суток ему добавили. Их долго мурыжили, ничего не говорили, поэтому раньше звонить было не с чем.
— Нормально, Светка, всё идёт, как мы и вычисляли. А жрать всё равно хотим. Накормишь, а?
Дети вопросов не задавали: то ли привыкли к отцовским срочным командировкам, то ли уловили что-то и решили помалкивать до поры. Но было ясно, что долго так нельзя. А долго и не протянется: если не выпустят после вторых «суток» — значит, дело плохо. Тогда, значит — загремел Алёша на годы, и нечего себя дальше обманывать. И детей тоже.
Очень тёплая осень была, сухая и хрустящая. Ночью, конечно, похолоднее. Пытались подогнать Алёше ещё свитер — не получилось. Почему-то, как узнал Петрик, его больше не выводили работать на консервный завод. Из тех, которых выводили, Алёшу не знал никто. Один алкаш, вызывался передать, но явно гнал волну: ему просто был свитер нужен.
Впрочем, это ещё ничего не значило. Может, его перевели в другую камеру или на другие работы? И контингент на сутках меняется быстро, и суточники — это ж не настоящие зэки с налаженной системой «телеграфа». Только ждать оставалось. И теперь это было труднее, и время дольше тянулось, всё никак не кончался этот сентябрь: голубил город солнышком и лёгким воздухом. Только рыбы чуяли уже осенние штормы, вострили плавники.
Света вышла на работу и была тому рада. Купила в комиссионке новые туфли. Назло врагам: коричневые замшевые, с каблуками из пластика в мелкую чёрную полоску. Так было хорошо разгребать этими туфельками лимонные и оранжевые листья на выпуклых от прозрачности утренних улицах.
Быченко был с ней очень предупредителен, даже пытался не материться в первый день. Но на второй же операции лишнюю секунду не желала поддаваться зашиванию залитая тёмной кровью скользкая брюшная вена. Так что он не сдержался, понёс в душу мать по всем кочкам и по всем этажам. Зашил зато виртуозно.
А на тот день он её отпустил, велел не выходить на работу. Откуда он знал — Света не допытывалась. Одесса — большая деревня, секреты тут долго не держатся. И правильно сделал, что отпустил.