А во время дежурства Оля пыталась выкраивать время, чтобы еще и мыть этих больных, обрабатывать их пролежни. Ей было всего двадцать пять лет. На нее смотрели, как на сумасшедшую. Дома у нее была больная мать, которой требовался немногим меньший уход, чем пациентам отделения, в котором работала ее дочь. Ничего такого, что сегодня понимается под словом «личная жизнь» у девушки не было.
Когда она не работала, то утром ходила на службу в местный храм. В нем служили три священника, и богослужения были каждый день, но только с утра — утреня, а сразу за ней литургия. Всенощное бдение служили только накануне воскресных дней и больших праздников. Народ в Лузервиле был в массе своей невоцерковленный, но прихожан в храм ходило много. Этот парадокс объяснялся тем, что для определенной группы прихожан церковь воспринималась, как своего рода «клуб по интересам», место общения. Священники подобрались тоже подходящие для этого города.
Настоятель, сорокалетний архимандрит Петр жил в коттедже, ездил на иномарке, дружил с Людмилой Владимировной, Валерием Петровичем, общался только с местной «элитой», часто наведывался в Москву в гости к Зое Георгиевне, постоянно ездил в областной центр, и в храме бывал редко.
Второй священник, пятидесятилетний протоиерей Стефан, жил с матушкой в добротном каменном доме. Двое его взрослых сыновей уже женились, каждому из них в областном центре отец купил квартиру. Три раза в неделю он служил в храме, а остальное время ходил, совершая требы по просьбам жителей города. Он был открыт для общения, но за постоянной спешкой и суетой, отец Стефан разучился смотреть внутрь человека. Его не интересовали терзания мятущейся человеческой души.
Третий священник, двадцатитрехлетний иеромонах Онисим, жил в коттедже архимандрита Петра. В его обязанности входило совершать все богослужения, которые некогда было совершать старшим священникам, а также он должен был охранять дом настоятеля, убираться в нем (а площадь дома была около двухсот квадратных метров, да еще с полсотни квадратных метров — чистка снега на дорожке к дому в зимнее время, а в летнее — сад и огород), да еще стирка и готовка. Поговорить с прихожанами у него физически не оставалось ни времени, ни сил.
Но был в храме и один священник, который не входил в его штат, и который разительно отличался от остальных. Судьба была жестока к игумену Аристарху. В семьдесят лет он оказался пациентом в интернате Людмилы Владимировны. Получилось так, что у него возник конфликт с некоторыми сильными мира сего, а они сделали все, чтобы в церкви ему больше не было места, ни в одном монастыре и ни на одном приходе. Своего жилья у игумена не было, родственникам популярно разъяснили, что это не то родство, которым нужно гордиться. И как огромное благодеяние для отца Аристарха выставили то, что он будет жить в интернате на гособеспечении.
Архимандрит Петр был при некотором снобизме довольно добрым человеком, он взял бы игумена в свой коттедж, но не имел права. Настоятель пробовал поговорить со Скотниковой, чтобы священнику дали отдельную комнату, и та нашла каптерку под лестницей, где раньше хранили швабры, без окон и вентиляции. Отец Аристарх со смирением воспринял вселение и в эту «келью», но она недолго была его пристанищем. Комиссия из областного управления соцзащиты поставила на вид Людмиле Владимировне, что это человек живет у нее в антисанитарных условиях, но она, ничуть не смущаясь, заявила, что он сюда сам убегает из хорошей палаты, потому что психически болен, а лечить насильно она не имеет право. И игумен переехал в отделение психозов, и каждый день два раза должен был принимать нейролептики.
Последняя радость, которая ему осталась — это то, что ему разрешали каждое утро ходить в храм. Но ни служить, ни исповедовать ему не разрешалось, но он мог причащаться. Почти все время службы он стоял на коленях и сосредоточенно молился. В интернате сделать это с тех пор, как он утратил свою «келью», было очень трудно: другие больные, лежавшие с ним в палате, начинали сразу оживляться, бегать вокруг него, корчить рожи, иногда выливали на него горшки с нечистотами. Повара во время постов обязательно старались подсунуть ему непостную еду, думая, что этим уязвят старца.
А он, чем больше всего этого происходило, тем более царственно спокойным становился, и только каждую литургию со слезами молился за жителей Лузервиля.
Ему не рекомендовалось разговаривать с прихожанами; отец Петр акцентировал внимание на том, что в принципе, конечно, можно, но потом, возможно, он не будет ходить в храм, так как его сюда не пустят. Отец Аристарх лишь однажды нарушил это требование настоятеля ради молодой девушки с глубокими чистыми глазами, выпускницы медицинского училища, которая подошла к нему, попросить благословения идти в монастырь. Старый игумен проговорил с ней около часа. В итоге он сказал ей, что она должна остаться дома ухаживать за больной матерью, работать в интернате Лузервиля, и при каждой возможности бывать в храме — это будет для нее выше монастыря. Девушка его послушалась. Это была Ольга.