– Здорово, Василий. Царёв. Давай мне секретаря, я соскучился.
– Слушаюсь, Яков Кириллыч, - совсем весело отозвался Веденеев. - Узнал Вас! Как там погода? Небось отличная?
– Угадал. Загораю.
– Везёт же Вам, - почти натурально изображая голосом чёрную зависть, вздохнул Веденеев.
Ещё один, на этот раз - только один, щелчок.
– У аппарата.
– Здорово, секретарь.
– И тебе исполать, Гур, - проворчал Городецкий. - Как доехал, бродяга?
– Нормально. Только что обозрел объект. Завтра с утра залезу туда ножками, камушки потрогаю ручками. Дорога наверх - редкое нечто, однако.
– Ну, нашим воздушным шарикам плохая дорога - семечки. Ещё что?
– Пока ничего. Завтра отзвонюсь по результатам.
– Завадскую вербанул?
– Ты такой большой начальник, секретарь, - усмехнулся Гурьев, - но такой глупый, просто прелесть. Разве нужно таких людей вербовать? Два слова, полвзгляда.
– Ну-ну, полечи меня, учитель. Всё?
– Нет, не всё. Найди мне человечка. Лопатин Сергей Валерьянович, десятого года рождения, взяли в составе КБ Лифшица.
– Опять баба?!
– Варяг, не бузи. Какая разница?
– Зачем он тебе?
– Пригодится.
– Я не могу ГУЛАГ распустить по твоей просьбе. Ты знаешь.
– Найди его, Варяг.
– Я попробую. Теперь всё?
– Вроде всё пока.
– Добро. Загорай-купайся, сил набирайся. Как погода?
– Высший класс. Веденеев даст подробную сводку. У тебя?
– Осень в Москве, учитель. Равняется судьбе. Ничего я завернул, да?
– Ох, секретарь, - Гурьев вздохнул.
– До связи, Гур.
– До связи, Варяг.
Гурьев аккуратно положил трубку на рычаг и посмотрел на умолкнувший телефон. Тащить с собой в Сталиноморск аппарат "Касатки" не стоило - пока никаких особенных и частых переговоров не предвиделось, начнутся работы - тогда. Пока ещё слишком громоздкая штуковина. Ну, да не до жиру. Ладно. И так достаточно демаскирующих факторов. Интересно, как долго мне удастся бутафорить хотя бы вот по такому, сокращённому и урезанному донельзя, варианту?
Гурьев разобрал конструкцию, убрал "шалтай-болтая" в деревянную массивную коробку с папиросами, которую выставил на столик у кровати, телефонный шнур закинул на одёжный шкаф. Хочешь что-нибудь спрятать - положи на виду.
А схожу-ка я, в самом деле, окунусь, подумал Гурьев, и посмотрел на часы. Половина второго, для солнечных ванн поздновато, а вот для морских - пожалуй, в самый раз. Он переоделся - лёгкие льняные брюки, рубашка с воротником "апаш", навыпуск, сандалии на босу ногу, мягкая полотняная кепка. Экипировка курортного бонвивана тщательно готовилась ещё в Москве. Нож - как и некоторые другие убойные детали повседневной формы, способные вызвать у неподготовленного индивидуума состояние коматозного изумления - он уложил в чемодан, снабдив закрытые замки нехитрыми метками, демаскирующими любые попытки вторжения. Оставил Гурьев только хронометр и браслет, с которыми никогда не расставался.
К своим противникам, или, как предпочитал именовать таковых сам Гурьев, спарринг-партнёрам, он относился без всякого пиетета. Они не были дороги ему даже как память, но это никак не мешало Гурьеву соблюдать необходимые, кое-кому казавшиеся иногда излишними, меры предосторожности. Помимо всего прочего, это способствовало поддержанию организма в тонусе постоянной готовности. Спарринг-партнёры, не отличаясь ни умом, ни сообразительностью, имелись, однако, в удручающих количествах, для которого наиболее адекватным эпитетом являлось избитое словечко "тьма", причём как в прямом, так и в переносно-метафорическом значении. Кладбищенская серьёзность и непоколебимое самомнение спарринг-партнёров служили Гурьеву и Городецкому незаменимым подспорьем. Если бы не это, жить при свете яркого солнца социалистической действительности сделалось бы, наверное, совсем тошнотно.
Заперев номер и разместив контрольную нитку на замочной скважине двери, Гурьев покинул гостиницу.
Сталиноморск. 28 августа 1940
На берег, забитый отдыхающими - трудящимися и не очень - со всех концов Союза, Гурьев даже не собирался. Километра два западнее песчаная полоса упиралась в нагромождение камней, которое протянулось на расстояние, едва ли не превосходящее длину самого большого благоустроенного пляжа на этой части побережья. Песок там практически отсутствовал, только камни и галька, отполированные прибоем и прогретые солнцем. Огромные валуны и глыбы песчаника и известняка образовывали множество крошечных бухточек, полностью изолированных от чужого глаза и друг от друга. Перейти из одной в другую можно было лишь по узкой галечной кромке - или переплыть.
Это было именно то, что ему требовалось. Гурьев разделся, сложил одежду и спрятал её под внушительную каменюку в тени серо-желтой известняковой скалы, принявшей в результате многовековой эрозии весьма причудливую форму. Нравы соотечественников со времён военного коммунизма хотя и значительно окрепли, но всё же не настолько, чтобы добротную одежду можно было безнаказанно оставить на виду без присмотра. Он вошёл в воду и почти сразу нырнул, - глубина начиналась здесь совсем близко. Вынырнув, Гурьев поплыл вдоль берега сильными размашистыми гребками.