Нет, промелькнуло у Гурьева в голове, нет, ну, это же просто ни в какие ворота не лезет. Я приехал покопаться в земле, поиграть в учителя и принять кораблик, который сварганила для меня одна из лучших дочерей американской революции миссис Эйприл Оливер Рассел. Что вообще тут в этом курортном раю происходит?!
В состоянии боевого транса Гурьев ничуть не походил на берсерка: напротив, сознание его расширялось, впитывая информацию об окружающем, он словно бы видел всё происходящее с высоты — в том числе и самого себя. В этом состоянии он сохранял способность полноценно и отстранённо мыслить, хладнокровно рассчитывая и предугадывая действия противника по различным, в том числе далеко не каждому специалисту заметным, знакомым и понятным вазомоторным реакциям. При этом Гурьев и выглядел на редкость мирно: никаких угрожающих стоек, гортанных криков, колючих прищуров и прочей чепухи с ахинеей, которую так любят изображать дилетанты и боксёры-разрядники. И результат был скучен и однообразен, как справка из райсобеса: всегда один удар. Первый — и последний. Привычка такая — ничего не повторять по два раза. Никому. Точка. И момент постановки этой точки оказывалось возможным отследить только с помощью очень-очень дорогой и очень-очень специальной аппаратуры.
Всё случилось, как всегда, тихо, мгновенно и незрелищно. Голова парня запрокинулась, и он медленно осел на песок, превратившись в нелепую кучку тряпья. Гурьев перехватил выпавший нож в воздухе, легко разобравшись в нехитрой конструкции, сложил и длинно-стремительным движением зашвырнул далеко в море. Отслеживая застывшую позу девушки и отмечая где-то на периферии сознания — девушка определённо заслуживает его вмешательства и даже неизбежно следующих за таковым неудобств, — он присел перед парнем и прижал палец к его шее, нащупывая пульс. Его частота и наполнение Гурьева вполне удовлетворили. Он выпрямился и произнёс — спокойным, ласковым, настоящим учительским голосом:
— Деточка, подбери полотенечко и прикройся. Я сейчас возьму тебя за ручку, и мы спокойно пойдём отсюда куда подальше. Возражений нет?
Девушка, с явным трудом выходя из оцепенения, медленно кивнула, не отрывая взгляда от кучки мятых тряпок на песке. Видя, что она и не думает выполнять его просьбу-приказание, Гурьев, переместившись в нужном направлении, сам поднял полотенце и набросил его на плечи девушке. Она выпрямилась, вздохнула и бесстрашно заглянула ему в глаза. И Гурьев — «сделал стойку».
Нет, дело было совершенно не в том, что полотенце ничего не скрывало, а вовсе даже подчёркивало. И не в том, что девушка оказалась безоговорочно, несанкционированно и абсолютно бессовестно хороша. Безупречна. И не в том, что вместо мертвенной бледности на лице её полыхал гневный румянец, что могло Гурьева, в общем-то, только радовать. Не в этом было дело, не в этом. Во всей её фигуре, позе, выражении и чертах лица сквозило нечто, не имеющее ни характеристики, ни названия, нечто неуловимое — и при этом безошибочно угадываемое. Это же надо, подумал Гурьев. И как при такой говённой жизни, на таких говённых продуктах выросло такое чудо?! В сильном расцвете шестнадцати лет. Красивая. Ах ты, Господи, — да это же всё равно, что назвать чайный клипер просто «парусником»! И тем не менее — не в этом было дело. В другом.
Девушка, опустив руки, серьёзно смотрела на Гурьева. Не только глазами. И глазами, разумеется, тоже — чёрно-синими, как штормовое море. Но — не только, не только.
Гурьев всегда уделял пристальное внимание форме. И это действовало, — ещё как действовало, — и на мужчин, и на женщин. При росте в метр девяносто два сантиметра он весил чуть-чуть меньше пяти пудов. Пять пудов мышц и сухожилий, каждая клеточка которых была протренирована насквозь, так, что могла явить, по желанию своего владельца, полный диапазон состояний — от свободной текучести воды до гибкости и твёрдости дамасской стали. Не объём, — рельеф. За какое-то мгновение весь спектр эмоций — от испуга к восторгу и снова к благоговейному ужасу — промелькнул в глазах у девушки.
Для вящего контраста с демократической модой текущего момента Гурьев предпочитал не сатиновые трусы семейного фасона, а был упакован в плавки из безусловно неизвестного девушке синтетического материала, чья эластичная и плотно-поддерживающая фактура подчёркивала отнюдь не одни лишь прелести мускулатуры. Учтя это, Гурьев счёл анатомическое любопытство, промелькнувшее во взгляде спасённой наяды, извинительным. Впрочем, вполне академический характер любопытства не вызывал у Гурьева сомнений, что следовало, безусловно, записать девушке в актив, — становиться объектом, равно как и субъектом свойственных юности страстей в планы Гурьева никак не входило: