— А вы в каких классах будете преподавать?
— В старших.
— И у нас?
— Вероятно.
Даша остановилась и повернулась к Гурьеву. Он тоже остановился — в полном замешательстве, что, впрочем, умудрился достаточно успешно скрыть:
— Что?!
— Вы меня не бойтесь, Яков Кириллович, — проговорила Даша. — Я в Вас влюбляться не собираюсь, даже не думайте, и мешать Вам работать не буду. У меня папа — морской офицер.
— Офицер?!
— Да. Офицер. Я это слово не произношу обычно, знаю, что нельзя. Но Вам — можно. Вы — настоящий.
Ну да, ну да, подумал Гурьев. Мне — можно. За версту видать: никому нельзя, а этому вот — можно. Вот же влип.
— Даша.
— Я же говорю — Вы меня не бойтесь. Я устав очень хорошо знаю.
— Устав?
— Это папа всегда так говорит. Устав учила? Учила. Что можно — то можно, а что нельзя — то нельзя. Вот.
— Суровый у тебя папа.
— Он капитан. Командир, ему иначе никак невозможно… Но весёлый тоже бывает… Хотя редко, — Даша отвела со лба прядь волос и смущённо улыбнулась, но глаза при этом сохраняли испытующе-серьёзное выражение. — Вы не сердитесь, пожалуйста. Я Вам даже спасибо толком не сказала.
— Не стоит благодарности, — усмехнулся Гурьев.
— Дело не в благодарности, — Даша вздохнула и посмотрела туда, где мористее виднелись силуэты двух военных кораблей. — Не только в этом, хотя и в этом тоже. Вам ведь самому было приятно меня спасать. Я бы морем от них ушла, они плавать не умеют совсем, даром, что на море выросли, так что…
Ох, не ушла бы ты от них, подумал Гурьев. Ни морем, ни сушей, уж ты поверь мне… дивушко. Дивушко, да. Настоящее дивушко. И что же всё это значит, очень хотелось бы мне выяснить, и поскорее.
— А влюбляться в меня действительно ни в коем случае не следует. Тут ты совершенно в точку попала.
— Я знаю.
— Что ты знаешь? — удивился Гурьев.
— Я знаю, — упрямо повторила Даша, и глаза её потемнели. — Почему вы не вместе? Так же нельзя!
— Что, у меня разве на лбу что-нибудь написано? — печально спросил Гурьев.
— Конечно, написано, — девушка смотрела на Гурьева так, что ему захотелось превратиться в краба и забиться куда-нибудь под камень. — Огромными буквами. Только никто не умеет читать, а я умею. Вы ужасно ловко притворяетесь, конечно, но я-то всё равно вижу. Так почему?
— А это что же, — неразборчиво?
— Перестаньте сейчас же так ужасно улыбаться. Я же не из любопытства спрашиваю. Мне обязательно нужно знать, понимаете?
— Даша… Не стоит.
— У неё очень красивое имя, — медленно проговорила девушка. — Очень, очень красивое… Старинное какое-то… И она сама… Такая… Такая… Ну, что же это за безобразие-то, в конце концов?! Почему вы не вместе?! — Даша топнула ногой так, что брызги дождём полетели во все стороны. — Почему, почему?!
Вот это да, обмер Гурьев, чувствуя, как побежали по спине, по локтям ледяные муравьи. Вот это да. Что ж ты не смеёшься, наставник заблудших? О, теперь тебе не до смеха?
— Рэйчел. Её зовут Рэйчел.
Он не знал, почему говорит это. Отчаянно не знал, но удержаться не мог. Он столько держался. Столько лет. Наверное, просто больше не было сил. Ох, да что же я делаю такое, подумал он в ужасе. Как она в меня попала, — я просто оправиться не могу. Раскрылся, как последний салага на ринге, — такой удар пропустил. Совсем нюх потерял, идиот. И повторил:
— Её зовут Рэйчел.
Лондон. Август 1939
Кроме Рэйчел, в кабинете находились двое, — её первый заместитель и советник по финансовым вопросам Оскар Брукс, сухопарый и чуточку надменный, и член комиссии по иностранным делам палаты Общин, депутат-виг Питер Каллиган. О присутствии ещё двух мужчин, сосредоточенно внимавших каждому звуку и ежесекундно готовых к бою, Каллиган даже не подозревал. Искусно замаскированные ширмы скрывали их от случайного или любопытного взгляда, а выучка этих двоих была безупречной.
То, что эти люди собрались здесь в столь неурочный день и час, свидетельствовало о ситуации, которую можно было без преувеличения назвать чрезвычайной. Была ещё одна причина, по которой разговор происходил именно тут. Это было едва ли не единственное место во всём Лондоне, где Рэйчел могла не опасаться чужих ушей.
Каллиган говорил довольно долго, как всегда, пересыпая свою речь множеством вводных оборотов и рисуясь перед Рэйчел своим искусством ритора и парламентского лицедея. Рэйчел это не мешало, — нисколько не мешало выделять суть повествования и ни на секунду не выпускать разговор из рук, умело направляя Каллигана в нужное русло, когда тот уж слишком увлекался.
Зато Брукс злился. Ты, самодовольный павлин, думал он, ты что же, всерьёз полагаешь, что ты интересен хоть сколько-нибудь для миледи — ты, болтун и повеса?! Да ты должен ползать на коленях перед ней только за то, что она сидит тут с тобой и терпеливо слушает твой порожний звон уже второй час подряд, улыбаясь тебе своей волшебной ангельской улыбкой, как будто ты и вправду что-нибудь значишь… Она, — она, этот ангел во плоти! Бездари, соглашатели, предатели и кретины. Даже детей этого несчастного русского царя вы побоялись вывезти сюда, не говоря уже о нём самом. Это, видите ли, было невозможно в сложившейся политической обстановке. Негативно сказалось бы на положении и престиже Империи. Неудивительно, что русские нас ненавидят. Вонючие социалисты. Нацистские прихвостни и большевистские проститутки. Из-за вас мы только и делаем, что теряем клиентов и деньги. Столько денег, чёрт побери. Вот и теперь!