– То есть вы боитесь.
– Именно что боюсь. Конечно, боюсь. Боюсь и желаю, всею душой страстно желаю, чтобы вы именно чину Замыкающего, вам, по моему разумению, свыше пожалованного, несмотря на вашу вроде бы - якобы! Яков же вы! - непохожесть, соответствовали! Замыкающего - не отворяющего! Как же вы, Яков Кириллович, Царство Христианское строить собираетесь, если сами… даже в Бога не веруете?!
– А это обязательно? - без всякого сарказма поинтересовался Гурьев. Напряжение последних месяцев - месяцев?! - кипело в нём, требуя выхода. - Я же не собираюсь Христианским Царём становиться. Ни Боже мой. Мне это без нужды, знаете ли. А вы все - христиане, да ещё и верующие, и, что уж совсем замечательно - православные. Вот только царство вы строить разучились. Терять - научились, а строить… Придётся вам наставника нанять. Со стороны. Он, конечно, царства для вас не построит - не нужно это, богопротивно, я бы сказал, царство кому-то строить, чтобы этот кто-то на готовенькое царство пришёл и в нём уселся. Нет. Самим надо, непременно самим. Но навыки нужные заставит вспомнить, объяснит, что к чему в царствостроительстве организовать, так, чтобы и рыбку съесть, и косточкой не подавиться. Ну, а сам он - всего-то сбоку припёка, технический консультант. Он даже денег не возьмёт столько, сколько следовало бы запросить. Не то, чтобы он цены своей не знает - знает, очень хорошо знает. Только не нужны ему будут ни алмазы пламенные, ни палаты каменные. Мечи его всегда прокормят, пропасть не дадут. Вот потом и возьмёт он свою дорогую маленькую девочку, - Гурьев встал позади Рэйчел и положил ей руки на плечи, а она, повернувшись, подняла на него свои сияющие, полные слёз глаза. Гурьев ободряюще улыбнулся ей и повторил: - Возьмёт он свою дорогую маленькую девочку за руку - и уйдёт с ней, куда им обоим вздумается, на восход или на закат, на полночь или на полдень. Он научит вас равновесие установить и удержать, - с него и хватит. - И он наклонился к уху Рэйчел: - Пойдёшь со мной, девочка моя дорогая?
– Пойду, - кивнула Рэйчел. - Пойду, Гур.
Гурьев вздрогнул - нечасто она так называла его. Впервые - прилюдно.
– Господи, Яков Кириллович… Да что ж это такое… Нельзя же так… Кто же вас гонит-то?! Ах, Боже ты мой, да что же я такое говорю…
– Не гонят сейчас - погонят потом, - Гурьев присел на подлокотник её кресла, и Рэйчел вцепилась обеими руками в его руку так, словно боялась - он вот-вот улетит. - Мы это уже проходили. Да, девочка моя родная?
– Проходили, Гур, - шёпотом подтвердила Рэйчел. Говорить громче она не могла из-за слёз, сжимавших ей горло. - Проходили, конечно.
– Вот видите, отче, - бестрепетно улыбнулся Гурьев. - Девочка моя понимает меня - чего же мне ещё надо от этой жизни? Уверяю вас, отче - ничего. Ровным счётом.
Твоя девочка тебя понимает, Яшенька, подумала Рэйчел. Потому что она - твоя. Поэтому. Только твоя - и ничьей больше никогда не была и не будет. Не будет - и тебя никому не отдаст.
Рэйчел вдруг встала и шагнула вперёд, заслонив Гурьева собой. И голос её, поднявшись к сводчатому потолку каминного зала, обрушился на всех присутствующих, как невыносимая тяжесть самого Неба:
– Я понимаю. Лучше всех понимаю! Я знаю - и попрекнут, и погонят. И скажут: богатство твоё неправедное. И скажут: крови пролил - море, и головы рубил - не считая, и женщин любил - никого не спрашивал! А то, что упрашивали, умоляли - приди, помоги, оборони, выучи! - забудут. Забудут сразу и накрепко, словно и не было ничего. Ты прав, Гур. Именно так всё и случится. Поэтому ты уйдёшь - прежде, чем они сказать такое посмеют, а я - уйду с тобой. Нам с тобой ничего ведь от них не нужно, правда? Только прошу тебя - давай уйдём сейчас. - Она повернулась к нему. - Прямо сейчас.
– Я не могу, родная моя, - глухо проговорил Гурьев, тоже вставая. - Я слово давал.
– Они не стоят твоего слова!!!
– Ты стоишь, родная моя. Честь стоит. Родина стоит, Россия. Да и люди, в общем-то, не виноваты. Прости меня. Я так не смогу. Но в одном ты совершенно права: сейчас нам точно пора уходить, и пусть закончится этот разговор. - Он уже полностью взял себя в руки и обнял Рэйчел, которую колотила нервная дрожь, прижал к себе. - Пойдём, моя девочка. Утро вечера мудренее, и… Я с тобой. Идём. Спокойной ночи, господа.
Гурьев почти насильно увёл её - и не позволил оглянуться. И не оглянулся сам. Двери за ними закрылись, затворились беззвучно, словно те самые врата, и в зале повисла такая тишина, что её можно было резать ножом и раскладывать по тарелкам. Трое, оставшиеся сидеть в креслах у камина, никак не могли набраться мужества взглянуть друг на друга.
Химия. Химия. Он твердил про себя, - химия! - словно мантру, боясь, что сходит с ума. Понимая уже, что химия кончилась - и началось что-то совершенно иное. Он думал, что понимает. А оказалось - не так. Омываемый потоком её прикосновений, слёз и поцелуев, он понимал лишь одно, - что сходит с ума.
– Если ты ещё раз так дотронешься до меня, я умру.
– Как? Вот так? - Рэйчел улыбнулась сквозь слёзы, и он снова ощутил её жаркий, мягкий и дразняще-влажный язык на своей плоти. Он застонал, а она засмеялась тихонько. - Вот так, да? Или так?
– Господи…
– Это не "господи". Это я. Только я. Это могу только я. Больше - никто. Нигде. Никогда.
Чувствуя, как под её ласками выгибается дамасским клинком и звенит это сильное, красивое тело, понимая свою над ним безграничную, нежную власть, она уже знала - именно так. Никто. Нигде. Никогда. Кроме неё. Рахиль и Иаков.