Ох, да что же это творится такое со мной, в ужасе подумал Гурьев. Я просто сволочь. Для чего я всё это ей говорю?! Я просто болен, Рэйчел. Это горячечный бред. Только видеть, как сияет твоё лицо… Прости меня, Рэйчел.
- Этого тоже нельзя говорить? – Гурьев вздохнул.
- Разумеется, нельзя. Приберегите подобные образцы красноречия для вашей будущей невесты, Джейк. Её, в отличие от меня, это точно порадует.
- А я алеут, – он сделал вид, что ему опять ужасно весело.
- Кто?! – опешила Рэйчел.
- Это такой народ, живущий в тундре, на берегах северного ледяного океана. Одна из форм их фольклорного творчества – бесконечная, монотонная песня, речитатив, своеобразный гимн природе, который они поют, раскачиваясь в санях, запряжённых ездовыми собаками. О том, что видят вокруг себя. Вот и я, как они, – пою о том, что вижу.
- Иногда я не в состоянии понять, шутите вы или говорите серьёзно, Джейк, – Гурьеву показалось, что он увидел умоляющее выражение у неё во взгляде.
- То, что я сейчас скажу, очень серьёзно, Рэйчел, – он осторожно взял её за руку, и, поняв, что она не собирается ни отдёргивать её, ни освобождаться каким-нибудь другим способом, обрадовался так, что сам на себя разозлился. – Если вам чего-то захочется, Рэйчел, вы можете смело сказать мне об этом вслух. Что бы это ни было. Я не стану ни смеяться, ни удивляться. И пугаться я тоже не стану, потому что просто не умею. Что бы ни было, Рэйчел. Чего бы вам не захотелось. Любая глупость, любой пустяк. Или не пустяк, всё равно. Просто скажите мне, хорошо?
- Хорошо. И закончим на этом.
- Как скажете. Леди Рэйчел.
Конечно, она всё понимает, подумал он. И я тоже. Да что же это с нами такое?!
Рэйчел с некоторой даже ревностью и удивлением следила за тем, как быстро осваивается Гурьев в Лондоне, как его речь обретает типичные интонации, свойственные его жителям – и ей самой, как он начинает ориентироваться и разбираться в нюансах. Это было так не похоже на русских, которых доводилось ей встречать.
Дикарь, дикарь, думала Рэйчел, разглядывая его украдкой всё время. И Тэдди от него просто невозможно оторвать!
Она была наблюдательна и чувствительна – от природы. И жизненные обстоятельства, в которые Рэйчел попала, развили и усилили эту чувствительность и наблюдательность. Она видела, что Гурьев ни на кого не похож. Вообще ни на кого. Эта непохожесть была его обычным, естественным состоянием. Но, когда это было нужно, он вдруг становился похожим на того, на кого хотел быть в данный момент похожим – на внимательного и прилежного ученика, например. Или на учителя фехтования. Или на венесуэльского алмазодобытчика. Прошло довольно много времени, прежде чем Рэйчел поняла, что так особенно и безоговорочно завораживает её в Гурьеве. Это была его манера двигаться – или не двигаться. В моменты неподвижности он был абсолютно неподвижен, как статуя. И его "служебные" движения, жесты были удивительно, потрясающе экономными. Зато когда он двигался – вставал, например, или уходил – этот переход от покоя к движению был абсолютно неуловим для её зрения. Мгновенная и полная смена состояния, никакого промежуточного цикла. Невозможно было увидеть, как поворачивается его голова, – только то, что она уже повернулась. Это было… немыслимо. Почти страшно. И так восхитительно, что у Рэйчел щемило под ложечкой от восторга. Им можно было любоваться, как морем или огнём, часами.
Однажды он забрал Тэдди на целый день, так и не поддавшись на расспросы о том, куда они, собственно говоря, направляются, зачем и как надолго. И, когда они ввалились в дом, уже затемно, оба возбуждённые, искрящиеся чувством общего приключения и тайны, гордые собой и друг другом, Рэйчел едва не расплакалась, глядя на них. И поняла, что страшно скучала и переживала целый день. И отнюдь не только за брата. Это было так неожиданно, что пресловутое самообладание покинуло Рэйчел, и она рассердилась: