Смотрителю почта приваливала, как ураган – редко, но метко. Если уж приходила, то – мешками. Ворохами. Бумажными Монбланами. Эверестами. Андами, Кордильерами, Альпами – или чем там ещё? Со всего мира. Почти всю её Хеймолайнен забирал назад – рассортированную, но не вскрытую и не прочитанную, и снова сдавал в посольство. Мешки привозил обратно на пристань старый и сухой, как трава в дюнах, – лет сто ему уже, не иначе, а живёт, и Хеймолайнена перескрипит, пожалуй, ещё, – помощник смотрителя, определённо – бывший моряк, тоже русский, живший неотлучно на острове вместе с хозяевами. Как-то один из мешков с почтой развязался – то ли пломбу плохо поставили, то ли ещё что. Длинные официальные конверты, огромные адреса, грамоты с лентами и печатями – в жизни Хеймолайнен таких диковинных бумаг не видел. Был такой за Хеймолайненом грех: посмотрел, попытался разобрать, чего там понаписано – на дорогущем пергаменте, затейливой вязью: светлейший, любимейший, высочайший… Пожав плечами, Хеймолайнен затолкал эту пакость обратно в мешок, завязал поплотнее: понятно, от такой суеты только тут и можно укрыться. Какая же это жизнь, если всё время – приёмы, заседания, журналисты с камерами и вспышками? Нет, правильно, правильно – здесь. Вот так. Почему-то Хеймолайнен этому нисколько не удивлялся – стоило только взглянуть на смотрителя маяка, как сразу пропадала всякая охота приставать к нему с расспросами и пожеланиями. Только когда он глядел на жену, лицо его ощутимо светлело и разглаживалось. Вообще, на них было удивительно приятно смотреть, особенно, когда они вчетвером – ещё когда мальчишки на острове жили – что-нибудь вместе делали: сразу видно – крепкая, дружная семья. Настоящая.
Хеймолайнен не слишком задумывался над тем, кто они все тут такие. Только, принимая почту для передачи на остров, в русском посольстве, где молодые вышколенные офицеры в красивой форме русской фельдъегерской службы, помогая ему укладывать в грузовичок мешки с конвертами, газетами и журналами, капитан ловил взгляды, которые они бросали на него – любопытные, полные какого-то тайного восторга и безмерного уважения. Понимая, что взгляды эти адресованы вовсе не ему, Хеймолайнену, а только и исключительно смотрителю маяка, капитан для виду хмурился, а про себя усмехался. Кое-что он всё-таки знал, а о многом – догадывался. Конечно, не прост этот смотритель, ох, как не прост. Но – носа не задирает, чего нет – того нет. И жена его тоже. И себя уважают, и других. Разве в том дело, где человек живёт и на каком языке разговаривает?
Дважды в году – в июне и в августе – на рейде острова замирало узкое жемчужное тело русского ракетного крейсера "Паллада", на флагштоке которого, рядом с Андреевским флагом, развевался императорский штандарт – малиновое клиновидное знамя с золотым соколом. Император – это правильно. Конечно, называется он как-то не так, – да разве в названии дело? Дело в сути. Как Сталин умер в сорок шестом, так и пошло. Император. С заглавной буквы. А название… Час спустя к пристани швартовался катер с крейсера, и целая ватага ребятни с визгом кидалась на шею хозяевам. Племянники, вроде. Гостили всё лето. Сыновья тоже приезжали – на день, на два. Служба: оба – флотские, один – уже офицер, второй – гардемарин ещё. За ними тоже в своё время приходила "Паллада". Однажды став свидетелем того, как тянутся в струнку и жрут их глазами матросы и вахтенный офицер – и мальчиков, и женщину, – Хеймолайнен очень, очень удивился, но виду не подал. Сыновей всегда провожала мать – смотритель прощался с ними дома. Хеймолайнен их помнил хорошо – уважительные ребятишки, спокойные, ясноглазые такие. Высокие, как отец, а лицами – больше на мать похожи.
Оставаясь одни, смотритель с женой частенько выходили на берег и подолгу стояли, обнявшись, – смотрели закат. Закаты тут – никакого кино не надо. Но скучать им, в общем, не приходилось: маяк, автоматический и давно утративший своё прежнее значение для судоходства – теперь все, и торговые, и рыболовные суда, и военные корабли, имели штатным оборудованием чуткие радары – тем, не менее, требовал постоянного внимания. Надо же, иногда подумывал Хеймолайнен. Смотритель маяка. Глядя на ослепительно белую, всегда свежую, словно накрахмаленную, похожую на свечу и на русскую церковь одновременно, башню, прислонившийся к ней приземистый, просторный, из пёстрых песчаниковых глыб, дом на зелёном высоком холме и узкую, выложенную таким же песчаником, дорогу от пристани, Хеймолайнен ёжился, вспоминая пронзительный, будто прожектор, просвечивающий душу насквозь, беспощадный взгляд серебряных глаз этого человека.