- Это я тебя хотел спросить.
- Ах, да, – Гурьев изобразил на лице смущённую улыбку. – Я попросил Густава Карловича держать для нас несколько окошек на границе. Нам, как я понимаю, придётся кое-каких людей отсюда отправлять – всех мы всё равно никогда не прикроем.
- Нет, – Городецкий опустил голову. – Всех – никогда.
- Вот. А кроме того, нам для нашего проекта потребуются люди с образованием, которое в родных палестинах по целому ряду причин получить просто невозможно. Так?
- Так, так! Слушай, а как же ты к нему попал?!
- Это, брат Варяг, службишка, не служба. Труден только первый шаг. Ну, первые несколько. А потом… – он махнул рукой. – Потом всё гораздо проще. Не только попал, но и был со всем вниманием выслушан. И даже, можно сказать, обласкан всячески. Всё-таки Густав Карлович – генерал-лейтенант русской службы, а старая присяга не ржавеет. Зануда он, конечно, необыкновенный. Но – наш человек. Наш. До мозга костей наш.
- Ого.
- Да-с. Так-с, товарищ Городецкий.
- И как тебе путешествие? И Гельсингфорса в Москву? Ты границу-то как перешёл?
- Как есть, так и перешёл, – Гурьев усмехнулся, дёрнул головой. – Подраспустили вы народ, товарищи большевики. И в смысле, и в смысле. Пограничники, лицо державы – оборванцы какие-то в обмотках, смотреть противно. И глядят волками: у-у-у, морда белогвардейская! Чего надо?!
- А ты?
- А что – я? Вызвал караульного сержанта, провёл краткую боевую учёбу. Ничего пока непоправимого нет, так я тебе скажу, Варяг. Всё ещё может получиться. Вот такое моё краткое резюме из радищевского путешествия. Обыдленность, конечно же, некоторая имеет место, но это – тоже поправимо. Пока – поправимо. Игорь Валентинович!
- Слушаю, – выскочил, будто только того и ждал, Глазунов.
- Вы там иконостас, что я просил, подготовили?
- Так точно, Яков Кириллович.
- Тогда проводите, – Гурьев вырос из кресла.
Они перешли в другую комнату, где шторы были плотно задраены, горел яркий электрический свет, и на трёх огромных подставках-козлах под холсты были аккуратно пришпилены портреты членов Политбюро, кое-кого из ЦК, наркомов. Если портрета не имелось, на листке бумаги красовался чёрный силуэт и внизу – подпись с фамилией, именем и отчеством. Портрет Сталина был заметно больше остальных и висел отдельно. Городецкий посмотрел на "иконостас", на Гурьева, на Глазунова, прищёлкнул языком:
- Лихо.
- Так не лаптем, чай, щи хлебаем, Александр Александрович, – скромно потупился ротмистр – временно в отставке.
Гурьев внимательно посмотрел на Городецкого:
- Ты ведь ещё навыки розыскные не потерял?
- Не дождёшься.
- Ну, я тебя слушаю. Расскажи мне, чем наши тонкошеие вожди дышат. Игорь Валентинович, покиньте нас, пожалуйста, и проследите за периметром.
- Слушаюсь, – чётко развернулся на каблуках ротмистр.
Городецкий проводил долгим взглядом Глазунова, давно переодевшегося из своего маскарадного костюма деда Щукаря в нормальную полувоенную униформу, которую носил каждый, наверное, третий совслужащий, и пробормотал:
- Ну и ну. А ты ему кто – генерал, что ли?!
- Вроде того.
- А почему – тонкошеие?
- Мандельштама не читаете, Александр Александрович? Напрасно, напрасно.
- Забурел, – констатировал Городецкий и улыбнулся. – Ильфа и Петрова читаете, Яков Кириллович?
- Обижаете, Шура, – покачал головой Гурьев. – Наизусть мои офицеры в Лондоне разучивали. Очень, очень веселились. Я тоже смеялся. Сквозь слёзы, конечно.
- Твои офицеры. Ну и ну…
- Рассказывай уже, не томи. Я фся гарю!
Слушая точные, хлёсткие, злые характеристики, которые давал "вождям" Городецкий, Гурьев с радостью убедился – нет, не потерял Варяг своей бульдожьей хватки. Наоборот – отточил. Заматерел, в аппаратных играх закалился, обуглился. Хорош, подумал Гурьев. Хорош. Именно то, что нужно.