- А ты что курируешь-то сейчас?
- Наркомтяж, наркомсред…
- Что?! – скривился Гурьев.
- Что?! – не понял сначала Городецкий. – А-а… Наркомат тяжёлой промышленности и наркомат средней промышленности.
- Вот, – удовлетворённо кивнул Гурьев. – А ещё лучше – министерство. А то развели, понимаешь, эсперанто – центропуп замкомпоморде [1] . Без шкалика и не выговоришь.
- Привыкай, – пожал плечами Городецкий.
- И не подумаю. И вас всех отучу. Ладно. Поехали дальше.
Слушая Городецкого, Гурьев рисовал в крупноформатном альбоме кружочки, квадратики, треугольнички и ромбики, соединял их стрелками, пунктирными линиями и просто линиями разной толщины. Лекция по цековско-кулуарному взаимодействию продолжалась, с тремя перерывами на кофе и папиросы, до глубокой ночи. Гурьев изредка кивал, задавал наводящие вопросы, и выпустил Варяга лишь тогда, когда с того слезла последняя шкура. Городецкий рухнул в кресло и расстегнул пару верхних пуговиц на френче:
- Всё. Спёкся Варяг. Ну, ты и волкодав, Гур!
- Так ведь жить хочется, Варяг. Очень сильно как-то в последнее время.
Он перетёк в вертикальное положение, переместился к подставкам. Увидев, как расширились у Городецкого, не успевшего отследить его перемещений, глаза, усмехнулся:
- А ты говоришь – волкодав. Волколак я, а не волкодав.
- Да уж.
- Всё, потом расскажу, чего не знаешь, – Гурьев укрепил лист со своими зарисовками на подставке и кивнул: – Подойди, Сан Саныч. Взгляни.
Городецкий шагнул к подставке, долго вглядывался в схему:
- И что? Запомнишь?
- Это же не надолго. Пока он опять всех не перетасует, как ему захочется. Редкий зверь, Варяг. Редкий. Серьёзный. Я давно за ним наблюдаю, – Гурьев кивнул на сталинский портрет. – Что скажешь мне о нём? Обо всех сказал, о нём – ни слова. Что так? Боишься?
- Боюсь, – сознался Городецкий. – Не в том смысле, что дрожу от страха – надеюсь, правильно понимаешь, – а в том, что его не объедешь, Гур. Никак. Убить его можно – бессмертных, как известно, не бывает, – а вот обдурить… Обдурить – не получится.
- Зачем же его дурить, – задумчиво произнёс Гурьев. – Надо с ним встретиться, потолковать. Личико почитать, в глазоньки заглянуть. Пощупать, чем живёт, чем спасается. Собери мне на него объективку, Варяг. Хочу всё-всё о нём знать.
- Ты… о… о… Гур. Ты… с какого дерева упал, вообще?
- Ах, да, я и забыл. Это же вождь. Товарищ Сталин.
- Это действительно вождь, Гур. Это Сталин. С ним ты не поиграешь.
- Я от бабушки ушёл, и от дедушки ушёл. Ты, Варяг, подожди горевать. Давай мы с тобой о товарище Сталине побеседуем пока за папироской с кофейком, а там видно будет. Станем переживать неприятности по мере их поступления. И давай – знаешь что? Давай мы не будем сейчас о Сталине. Давай о державе поговорим. Представим себе, что товарищ Сталин нам с тобой выдал полный карт-бланш и совершеннейшую индульгенцию – передним и задним числом.
- Это как? – тихо спросил Городецкий. – Ты о чём, Гур?
- Вот видишь, – укоризненно вздохнул Гурьев. – Не подумал ты о державе, товарищ Городецкий. Всё о себе да о себе. Какой ты бедный да несчастный. Как ты Сталина ненавидишь. Антихриста. Злодея несусветного. А? Признавайся.
- Виноват, ваше превосходительство. То есть – что это я?! Высокопревосходительство. Виноват.
- Именно что виноват. А ёрничать не нужно. Я серьёзно тебя спрашиваю, Сан Саныч. Даже более чем серьёзно. По глазам вижу, что не думал ты об этом совершенно. Ты думал о том, как ты всех этих тонкошеих вождей будешь к стеночке ставить. Как станешь по ним из пулемёта "Максим" садить: та-та-та! та-та-та! та-та-та! Получите, мерзавцы! Получите! За Родину! За народ! За Бога! За царя! За Отечество! Ты думаешь – отчего я это знаю? Оттого, что сам такой. Только я этим переболел, а ты – нет. Но я никаких претензий к тебе не имею: видеть эти хари, бирки эти, изо дня в день и выздороветь – нет, боюсь, и мне такое было бы не по плечу. Но – Варяг, всё. Надо выздоравливать. Я уже приехал. Я, собственно, затем и приехал, чтобы помочь тебе выздороветь. И друзьям твоим – а, значит, и моим. Давай лечиться, Варяг. Нельзя больше болеть. Действительно профукаем её, державу нашу. Слышишь меня?