Характер у дочери был уткинский. Тут уж никуда не денешься. Сказала – как припечатала. Так что пришлось Илье Абрамовичу отворить двери перед сияющим новоиспеченным, с пылу, с жару, лейтенантом Гурьевым, что вместе с братом Натальи, Сержем Бельским, на миноносец «Гремящий», к Кронштадту приписанный, назначение получил.
Увидев впервые Гурьева, вздохнул Илья Абрамович и головой покачал: понятно, где уж тут бедной девочке устоять.
Сирота с одиннадцати лет, Гурьев с отличием окончил Морской Корпус, да не просто так – сразу мичманом. Случай в истории флота абсолютно немыслимый. А объяснялось всё просто – неполных семнадцати лет ушёл Гурьев со второй Тихоокеанской эскадрой на «Грозном». [116]Как подобное приключилось – не спрашивайте: он всегда такой был, Гурьев, – если чего захочет, добьётся непременно. В Цусимском сражении получил Гурьев ранение – осколок начинённого шимозой [117]тонкостенного стального снаряда, разорвавшегося от удара о палубу миноносца, взрезал, как бритва, кожу и мышцы на шее – буквально в поллинии от сонной артерии. Спасло Гурьева, вероятно, то, что он, в отличие от множества своих сверстников и товарищей по учёбе, атлетической подготовкой отнюдь не пренебрегал, – напротив, был на ней некоторым образом даже помешан, и мускулатуру имел такую, что хоть Давида с него лепи. Особенные успехи выказывал Гурьев в фехтовании: уже второй год подряд держал в руках чемпионскую ленту по Корпусу. Так что от осколка летящего исхитрился почти уклониться – но именно этого «почти» оказалось достаточно, чтобы уцелеть. Отлежался Гурьев во Владивостоке и был откомандирован назад, в Петербург, заканчивать обучение. Солдатского Георгия 4й степени никогда, кроме как на Императорских смотрах, не носил – неловко было перед однокашниками. По всему выходило, что за вопиющее нарушение дисциплины (это ж надо такое удумать – прямо стивенсоновский юнга, да и только!) следовало Гурьева из Корпуса отчислить, да ведь как можно – герой! По выпуску и плавценз [118]зачли – вот и получился мичман Гурьев, легенда и притча во языцех.
То, что у юного лейтенанта за душой, кроме жалованья, и гроша ломаного не водилось, – мышь в кармане да вошь на аркане, как говорится, – вовсе не пугало купца Уткина. Начхать ему было на это. Плюнуть и растереть. Денег его собственных и правнукам хватит. Совсем другое пугало Илью Абрамовича. Вот только как заикнуться об этом? Язык ведь не поворачивается, на них глядя.
Кирилл вошёл в прихожую, помог Голде размотать бекешу, заботливо, но без излишнего рвения придержал шубку. Ах ты ж, Готэню, подумал Уткин. Вот, значит, какие дела.
Лейтенант представился и улыбнулся белозубо. Руку подал только в ответ на жест Ильи Абрамовича. Ишь, каков.
– Воинович, значит, – Уткин, пожимая Гурьеву руку, словно и отчество его ощупывал – осторожно и уважительно. – Ну, проходите, господин лейтенант, раз такое дело.
Препятствий дочери Илья Абрамович не чинил никаких. Ещё чего! Легко, однако, не выходило. У Кирилла тоже имелось начальство, известное в столице суровостью и требовательностью к офицерам, иногда граничившей, по мнению некоторых, с придирчивостью. Герой ПортАртура, великолепный моряк, сумевший за два года сколотить из толпы кораблей в Маркизовой луже настоящий боевой флот, недавно произведенный в вицеадмиралы Николай Оттович фон Эссен был для Кирилла образцом и примером. Талантливый лейтенант, рекомендацию которого в минные офицеры на только что прошедший модернизацию и довооружение миноносец поддержал лично Великий Князь Александр Михайлович, курировавший морское ведомство Империи, фон Эссену понравился. И хотя Николай Оттович обыкновенно в матримониальные дела подчинённых не влезал, тут уж случай был, как бы это выразиться помягче, не совсем тривиальный.
Такие гости, как начальник морских сил Балтийского моря, к Уткину захаживали нечасто. Да ещё без предупреждения. Ну, да ничего не попишешь. Раз ввязались в такую комиссию – чего теперь жаловаться. Приняли, как полагается, в соответствии с чином. В грязь лицом не ударили. Так с медалью и вышел Илья Абрамович адмиралу навстречу. Фон Эссен несколько секунд смотрел на старого солдата, потом шагнул к нему, обнял и поцеловал троекратно, как положено по старинному русскому обычаю.
За чаем говорили о флоте. Николай Оттович, неожиданно для себя, нашёл в Уткине благодарного и внимательного слушателя. Как оказалось, о многом Илья Абрамович наслышан, а суждения его точны и весьма основательны. Ну, и не удивительно, – медаль медалью, а серебряный рубль, как Суворовым было заведено ещё, Павел Степанович Нахимов – лично! – охотнику и отчаянному минёру Уткину пожаловал.
– Вы позволите с вашей дочерью побеседовать, Илья Абрамович? – приступил к самому трудному фон Эссен.
– Да что ж, ваше превосходительство…
– Николай Оттович.
– Конечно, беседуйте, – Уткин вздохнул. – Только если уж она, Николай Оттович, что решила, так это навсегда. Такой человек. Ничего не поделаешь.
– А вы?
– А что – я? Моё дело отцовское, Николай Оттович. Неволить я её ни в какую сторону не стану, Вы, наверное, понимаете. А что до Кирилла Воиновича… Славный юноша и офицер, как я знаю, неплохой. Нет у меня с ним разногласий и, надеюсь, не предвидится. А жить с ним не мне, так что… извините.
Фон Эссен опустил голову:
– Я, признаться, не понимаю. В чём же тогда причина?
– Видит она, наверное, чтото, – Илья Абрамович вздохнул тяжело. – Что видит, не говорит. Похоже, страшное видит. Ну, да от судьбы…
– Видит? Это в каком же, Илья Абрамович, смысле?
– Видит она, – упрямо повторил Уткин. – Видит и знает, чего человеку никак ни видеть, ни знать не положено. Так уж Всевышний, Благословен Он, устроил. А она – видит. И мучается. И нам несладко, всем, кто вокруг.
– Признаться, не верю я особенно в мистику, Илья Абрамович, – осторожно проговорил фон Эссен. – В двадцатом ведь веке живём, шутка ли?
– Всё так, Николай Оттович. Всё так. Только видит она – и ничего поделать с этим никак невозможно. А поговорить – разговаривайте, конечно. Позвать её или вас проводить?
– Проводите, – фон Эссен резко поднялся.
Разговор с Ольгой у адмирала поначалу клеиться никак не желал. Ольга внимала, но отвечать не спешила. Наконец фон Эссен, который был человеком военным, решился и взял быка за рога:
– Я не от праздного любопытства к вам пристаю, Ольга Ильинична. Скажите, делал ли вам лейтенант Гурьев предложение?
– И не однажды, – мгновенная улыбка мелькнула по её лицу и пропала. Оно снова сделалось печальным – и прекрасным.
Фон Эссен вздохнул:
– И что же вас, голубушка, Ольга Ильинична, в таком случае останавливает?
– Многое. И – ничего, что я могла бы выразить словами, Николай Оттович, – просто сказала Ольга. – Уж и не знаю, верите вы мне или нет. Кир – единственное моё счастье. Единственное – и очень, очень недолгое. А впрочем, мне это всё равно.
– Но… Почему?!
– Война, Николай Оттович. Война страшная, небывалая. А за ней – словно туча на всех нас надвигается. И дальше – не вижу я ничего. Ни Кира, ни себя, никого из нас. Чёрное облако. Я не боюсь, нет, вы не подумайте, Николай Оттович. Я просто знаю, что поступаю единственно правильно. Устраивать этот спектакль с крещением я не желаю и не стану. Дело тут даже не в том, что папенька…
– Если ваш отец желает вам счастья, не думаю, что он станет противиться.
– Он не станет. Просто это его убьёт. Есть вещи, которые убивают, хотим мы того или нет. Мне, право же, трудно это объяснить, Николай Оттович.
– Отчего же. Я вполне вас понимаю. Я и сам, знаете ли, к ревнителям Православия вовсе не принадлежу. Но я, право же, не могу себе представить… Что вы ему отвечали, Ольга Ильинична?
– Я понимаю прекрасно, чего хочет Кирилл Воинович. И понимаю, как важно для вас, как для его командира, душевное спокойствие офицера, которому в бою сотни, если не тысячи жизней вверены в попечение. Вы об этом, Николай Оттович, не тревожьтесь. Ничто не помешает лейтенанту Гурьеву служить Отечеству. Ничто из того, что от меня и от моих слабых сил зависит. В этом даю вам моё самое последнее и самое честное слово. Всё, что я делаю, делаю я в первую очередь для самого же Кирилла Воиновича. Да тут ещё столько всего наложилось! Папенькино состояние, например. Ктото уже, вероятно, и в открытую судачит. Но разве не мощью русского Флота и Армии, не вашими ли, Николай Оттович, и лейтенанта Гурьева трудами, обеспечена в известной мере та самая крепость русского рубля, что служит нашему достатку основой? И не выходит ли так, что нисколько Кириллу Воиновичу не может быть зазорно этим достатком пользоваться? Ведь не нами ещё подмечено, Николай Оттович, что на ратной службе, ежечасно рискуя жизнью, разбогатеть затруднительно. Да и кому оно нужно, богатство? А Кирилл Воинович об этом, на мой взгляд, излишне много в связи с нашими обстоятельствами размышляет. Ну, посудите, каково ему будет со мною в гостиных, все эти толки и пересуды? Я человек очень тихий и мирный, вот только обид прощать не умею. Не выучилась христианскому смирению. Поверьте, так, как я желаю устроить, лучше будет для всех.