Даша, не пригнувшись, встретила его взгляд, и тут Гурьев вспомнил. И едва не вскрикнул. Этого просто не могло быть. Невозможно. Немыслимо, как сказала бы Рэйчел. Он знал, что не ошибается. Он не мог ошибиться. Но этого не могло быть, потому что не могло быть никогда. Он не мог забыть. Или перепутать. Он никогда ничего не забывал. И не путал. Да и одно из самых ярких детских впечатлений невозможно ни забыть, ни перепутать с чем бы то ни было… Так, сказал он себе. Спокойно. Спокойненько. Очень, очень, очень спокойненько. Мы всёвсё выясним. Но не сейчас. Видит Бог, не сейчас.
– Возьмите меня к себе, – попросила Даша. – Я знаю, вы можете. Я вам пригожусь. Я много всего умею – и за маленькими ухаживать, и за больными. Я в госпитале почти всё лето проработала, санитаркой. Меня раненые слушаются. Возьмите. Пожалуйста.
Гурьеву пришлось сделать усилие, большее, чем обычно, чтобы голос его прозвучал ровно, как всегда:
– Куда – «к себе»?
– Неважно. К себе.
Она не отступит, подумал Гурьев. Конечно же, она не отступит.
– В каком качестве?
– В любом.
Я, похоже, опоздаю на обед к Завадской, подумал Гурьев. Ну, и… пёс с ним. С обедом.
– Возьмёте? У меня в табеле всевсе пятёрки. Кроме географии, но это личное. А так – все. И в аттестате будут – всевсе. Честное слово.
– Честное комсомольское?
– Я не комсомолка.
Да что такое происходит, перепугался Гурьев. Не может такого быть!
– Почему? – он наклонил голову набок.
– Папа сказал – не лезь. Будешь соответствовать – предложат сами. Нет – значит, не надо.
– Молодец папа.
– Я знаю.
Девушка смотрела на него, не отрываясь, ожидая ответа. Ответ может быть только один, это же очевидно, подумал Гурьев. А она ждёт. Нет. Я не могу.
– Хорошо. Но – с испытательным сроком. Согласна?
– Согласна, – кивнула Даша. И просияла. И снова сделалась вмиг серьёзной: – А она?
– Что – она?!
– Она чтонибудь умеет?
– Даша. Я не думаю, что нам стоит углубляться в эти дебри, – как можно мягче произнёс Гурьев. Со всей мягкостью, на какую был сейчас способен. – Разве можно, стоя на одной ноге, целую жизнь рассказать? Просто мы не можем быть вместе, и всё.
– Опять вы со мной, как с дурочкой? Вы обещали. Вы ведь не боитесь.
– Нет, – Гурьев улыбнулся.
– Вы думаете, у неё ктото есть? – упавшим голосом спросила Даша. – Как страшно вы улыбаетесь. Вы думаете: да, она вас любит, но у неё ктото есть? Нет. Нет. Я знаю, так бывает. От ужаса, от отчаяния. Но она?! Как вы можете думать так о ней?! Как… Как вам не стыдно?!
– Я так не думаю, – Гурьев прищурился, словно раздумывая, что ответить ей. Он действительно раздумывал, потому что это был не тот разговор, который обрывают на полуслове. – Это не так уж важно, как кажется многим. Но я так не думаю. Хотя мне было бы намного легче думать именно так. А ещё легче – знать: это именно так. Просто у неё есть там дело. Очень важное. А вообщето женщине не обязательно уметь чтото особенное, – Гурьев улыбнулся, покачал головой. – Женщине вовсе необязательно участвовать в мужских делах наравне с мужчинами. Женщине очень часто – почти всегда – достаточно просто быть. А мужчине – просто знать: она есть. Я сделал когдато опрометчивый шаг, втянув её в то, во что не должен был ни в коем случае втягивать. И я… – Гурьев опустил веки. – Всё, Даша. Действительно хватит.
– Нет. Не хватит. Там есть ктото ещё. Кто?
Младший брат, подумал он. Младший брат.
– Один очень хороший человек. Очень важный человек. Она обязана находится с ним рядом. Он сейчас на войне, и она – она ждёт. Ты же, наверное, знаешь – там, в небе над Лондоном, сейчас война.
Он понял, что проболтался. И что сейчас она всё поймёт. Потому что от этой девушки ничего невозможно спрятать. Ну, по крайней мере, – спрятать надолго.
– Он лётчик, – тихо, потрясённо прошептала девушка. – Лётчик. Пилот. Истребитель. И вы… Вы страшно боитесь. Просто… Ужасно. Вы его очень любите. Вы… но ведь он – не ваш сын?!
– Больше, чем сын. Гораздо больше. Ученик.
– Вот оно что… Вот оно что. А у нас с фашистами… пакт. Но это же не дружба никакая, это просто политика. Вы же знаете всё. Вы же понимаете! Нам нужно время, чтобы подготовиться. А потом – мы так ударим по ним! Вместе! И обязательно победим. Обязательно!
Вот, подумал Гурьев. Вот, это хорошо. Пусть пока думает так. Это хорошо, хорошо. Это правильно. Пока – правильно. Лучше пока не нужно. Больше не нужно. Пожалуйста. Пожалуйста. Не нужно больше ни о чём догадываться, хорошо?!
– Всё равно. Это неправильно. Нечестно. Несправедливо. Вы должны быть вместе. Если это любовь… Ведь вы же не думаете, что всё кончилось, правда?!
– Я много о чём думал. И об этом тоже.
– Тогда позовите её. Скорее. Сейчас же!
– Я не могу.
– Почему?!
– Я не имею права.
– Если он её любит понастоящему, он её отпустит. Он должен понять… Давайте, я ему письмо напишу?! Я ему всё объясню. Я сумею.
– На каком языке? – Гурьев не захотел сдержать невесёлой улыбки.
– In English, – поанглийски ответила Даша после короткой паузы. И медленно, но твёрдо продолжила: – I do not speak very well, but I can read and write much better. I simply had no opportunity to practice enough. And now, – perhaps I would have one. [27]
Интересно, подумал Гурьев, сколько ещё сюрпризов она мне преподнесёт? Явно не только сегодня. Конечно, акцент довольно жутковатый, но все вспомогательные глаголы, времена и предлоги на месте. Ах, как это радует.
– Меня папа учил. И сама училась. И поиспански тоже, – Даша опять вскинула подбородок: – А как его зовут?
– Эндрю.
– Я на неё похожа? Хоть немного?
– Почему ты спрашиваешь?
– Потому что вы так на меня смотрите. Особенно. Вспоминаете когото, кого видели оченьочень давно. Её? Или ещё когото? Другого?
Этого просто не может быть, твёрдо решил Гурьев. Не может быть такого, и всё.
– Нет. Совсем не похожа. Ты очень красивая девушка, Даша, – но совершенно другая. – Гурьев не собирался сегодня углубляться в детали – кто на кого похож и что всё это значит. Пусть будет пока так.
– А сколько ей сейчас лет? Она… намного вас старше?
– Мне тридцать. А ей скоро исполнится тридцать два. В сентябре.
– Так это не её сын… Брат? Младший брат?
– Да.
– Ладно, – кивнула Даша и повторила с какойто настораживающей интонацией: – Ладно. Я чтонибудь придумаю. Обязательно придумаю. Вот увидите. Обещаю.
– Давай всётаки пойдем дальше, – осторожно сказал Гурьев. – А то я опоздаю на званый обед к вашей заведующей.
– Так нечестно, – Даша посмотрела на него.
– Что нечестно?!
– Я вашу тайну знаю, а вы мою нет.
– А что за тайна у тебя такая?! – Гурьев опять задавил адреналиновый всплеск.
Неужели, пронеслось у него в голове. Неужели. Она знает? Что – знает?!? Что за бред лезет тебе в голову, наставник заблудших?!
– Опять вы, – нахмурилась Даша. – Я же просила. А вы обещали.
– Это очень трудно, – вздохнул Гурьев. – Но я честно стараюсь, ты же видишь. Видишь?
– Вижу, – Даша укоризненно покачала головой: дескать, что с тебя взять, зануда. – А тайна в том, что нет никакой тайны. Все думают, что есть, а на самом деле – нет. Грустно, правда?
Гурьев чуть перевёл дух. Кажется, пронесло. Пока – пронесло. Надолго ли?!
– Не грустно, – ласково произнёс он. – Тайна – это всегда скелет в шкафу. Помоему, лучше обойтись без скелетов. Они имеют привычку выпадать при самых неподходящих для этого обстоятельствах. Ну, и потом – теперь у тебя тоже есть тайна.
– Это ваша.
– Ну, мы же с тобой друзья, – Гурьев улыбнулся, покачал головой. – Мы так и будем болтать по колено в воде, пока не стемнеет?
– Конечно, нет. Идём.
– Мы разве на «ты»? – вкрадчиво поинтересовался Гурьев, уже угадав ответ и заранее смиряясь с неизбежным. А попробовал бы я трепыхнуться, подумал он не очень весело.
– Но ведь ты сам сказал – мы друзья. В школе я буду ужасно, до тошноты вежливая. А вообще… Я не знаю, почему. Я просто – так чувствую. Можно?
Это до такой степени непедагогично, подумал Гурьев с ужасом. До такой степени, что…