Гурьев опять повторил этот странный птичий жест – чуть наклонил набок голову. Чтото было в этом наклоне, – опасное. Опасное – не по отношению к ней, Завадской, но… Это опасное сияние уверенной силы окружало её собеседника, словно невидимый ореол. Завадской снова – в который раз – подумалось: не может же это всё на самом деле?! Она поплотнее закуталась в свой платок. А Гурьев проговорил, пряча под прищуром серебряные сполохи в глазах:
– Мне невозможно испортить настроение, дражайшая Анна Ивановна. Я вообще не человек настроения, потому что оно у меня давно и бесповоротно испорчено. Вероятнее всего, навсегда. И если бы я вздумал жить в соответствии с таковым, то не гонял бы тут у вас чаи с бубликами, а находился совершенно в другом месте и абсолютно ином качестве. Так что покорнейше попрошу обрисовать драматургию. Можно штрихами.
– Язычок у вас, – почти непроизвольно отодвигаясь к спинке своего кресла, проворчала Завадская.
– Ну да, Анна Ивановна. Ну да. Сгораю в пламени любопытства.
– Ну, хорошо, – Завадская длинно вздохнула и покосилась на Гурьева. – Сама не знаю, чем вы так на меня действуете?!
Ох, я знаю, подумал Гурьев.
– А драматургия, как вы изволили это назвать, следующая. Даша пользуется со стороны юношей повышенным вниманием. Пока им не приходится столкнуться с её… эээ… темпераментом и требованиями. Результатом является почти всегда уязвлённое самолюбие, а утешаются многие весьма одинаково, то есть похвальбой о мнимых подвигах.
– Всегда мнимых?
– Всегда, – отрезала Завадская. – Всегда. А некоторые коллеги… Эээ…
– Склонны вашу точку зрения «эээ», – Гурьев покрутил пальцами в воздухе и улыбнулся. – Огласите, пожалуйста, весь список.
– Вам весело?!
– Неописуемо, – кивнул он.
– Почему?!
– Давненько не занимался такими смешными проблемами. Всё время руки в крови по локоть, знаете ли. С удовольствием примусь за это дело, засучив рукава и подоткнув обшлага чеховской шинели.
– Яков Кириллович, – Завадская покачала головой. – Вы всегда такой?
– Стараюсь.
– Сколько вам лет?!
– А в бумагах разве не указано?
– Просто поверить невозможно. Сто лет дала бы вам запросто. Я вас ощущаю как своего ровесника, а не…
– Ну, вам я бы даже шестидесяти не дал, – чарующе улыбнулся Гурьев. – Так что сто лет – это гипербола, вероятно. Я просто мимикрирую замечательно. Итак, мы собирались перейти на личности.
– Танеч… Татьяна Савельевна Широкова, обществовед. Ну, у неё с Дашей чисто женское соперничество за умы и сердца старшеклассников, так что… Она молодая и очень интересная женщина, – Завадская снова опасливо покосилась на Гурьева. – Замужем, муж её – второй секретарь горкома комсомола. Детей нет, ну, и отношения там… Сложные, одним словом. А вот Трофим Лукич… С ним не такто уж…
– Тоже молодой и интересный? – Гурьев продемонстрировал одну из своих улыбочек.
– Если бы, – на лбу Завадской прорезалось сразу несколько морщинок.
– С этого места поподробнее, пожалуйста, – прищурился Гурьев.
– Трофим Лукич – секретарь школьной партийной ячейки. Преподаёт мало. Географию. Дети его… Не любят.
– Да и вы не очень.
– Яков Кириллыч, помилосердствуйте!
– Всё, всё, не буду. Неужто существует какоенибудь постановление Политбюро в связи с поведением Чердынцевой? Не припоминаю, извините.
– Вы просто несносны.
– Этим и интересен, – продолжая сидеть, Гурьев умудрился шутовски поклониться.
– Ну, конечно. Enfant terrible. [28]Как я сразуто… Замечательное амплуа. Особенно на слабый пол действует!
– Вы удивительно, неподражаемо проницательны, Анна Ивановна, – притворно пригорюнился Гурьев. – Но вы же понимаете, это лишь тоненькая оболочка. А там, внутри, – ну, просто ох и ах!
– Прекратите же, в самом деле, – Завадская устало провела рукой по лбу. – Не пытайтесь эту роль перед Трофимом Лукичом представлять. Вопервых, не поймёт, а вовторых, не оценит и станет вам учинять… несообразности.
– О. Вот так. Он и Даше учиняет? Несообразности?
– В некотором роде.
– Великолепно, – Гурьев на мгновение откинулся на стуле, затем подался вперёд, положил руки на стол, соединив кончики пальцев, больших и указательных, и просиял. – В высшей степени превосходно, должен заметить. Скучать не придётся. А это – главное, Анна Ивановна.
– Учтите, я не собираюсь вам потакать.
– Да куда же вы из колеи денетесь, – пожал плечами Гурьев.
– Яков Кириллыч. Вы… У меня даже слов нет. Вы кто, вообще?!
– Я тот, кто знает, чего хочет, и привык этого добиваться, – совершенно серьёзно сказал Гурьев. – И никто из принимавших мою сторону ещё никогда не пожалел о своём выборе. Никто и никогда, Анна Ивановна. – И опять улыбнулся: – Порекомендуйте мне домик гденибудь на отшибе с пожилой и одинокой хозяйкой.
– Что?!?
– Да, и желательно покосившийся. С подслеповатыми окошками и так далее.
– Поближе к морю или подальше?
– А, всё равно, – Гурьев беспечно махнул рукой. – Основные требования я озвучил, а остальное – не так важно.
– А общежитие для молодых специалистов вас…
– Я разве похож на специалиста? – искренне удивился Гурьев. – Или на молодого?
– Не слишком, – вздохнула Завадская. – И я вовсе не уверена, будто мне это так уж сильно нравится. А сейчас вы где остановились?
– В «Курортной».
– Это же сумасшедшие деньги! Вы в своём уме?!
– Отличный стимул поторопиться с поиском хижины дяди Тома. Или тёти Томы, что стилистически ближе к фактуре.
– Есть у меня одна мысль, – Завадская молодо поднялась и вышла, вернувшись через минуту с карандашом и бумагой. Сев снова за стол, она написала на листке чтото и протянула бумагу Гурьеву: – Вот, тут адрес. Нина Петровна Макарова, моя бывшая учительница. Кстати, географии. Она на пенсии уже шесть лет, так что квартирные будут ей совсем не лишними. Только не ждите увидеть покосившуюся хижину. Не тот человек.
– Чудесно, – Гурьев сунул листок в нагрудный карман рубашки и улыбнулся: – Разрешите откланяться? Снедаем нетерпением в ожидании знакомства с будущей хозяйкой.
– Идите, идите, – тоже улыбнулась Завадская. – Это не так уж и далеко, за час обернётесь. Завтра жду вас у себя, нужно обсудить учебные планы, и вообще – много работы.
– Ну, разумеется, – кивнул Гурьев и поднялся.
Сталиноморск. 28 августа 1940
Карта города давно была разучена им так, что от зубов отскакивало. Домик Макаровой он нашёл довольно быстро.
На хижину это действительно походило мало. То есть вообще никак. Свежая штукатурка, крашеная изгородь – дощечка к дощечке, аккуратная калитка, тщательно ухоженный палисадник, резные наличники, пристёгнутые ставенки. Нуну, подумал Гурьев. Неплохо для одинокой пожилой учительницы.
Он постучался и, не дождавшись ответа, осторожно приоткрыл калитку, вошёл и, поднявшись на крыльцо, постучался в дверь.
– Входите! Не заперто!
А вот с этой привычкой придётся расстаться на ближайший годик, подумал невесело Гурьев. Ну, за компенсацией дело не станет.
Он шагнул через порог, миновал небольшие сенцы и оказался в светлой и просторной, чистой до оторопи комнате. Профессионально отметил две двери напротив друг друга, проём входа на кухню, вечную мебель морёного дерева. И ни пылинки даже в потоке закатных солнечных лучей, льющихся из окна. Очуметь, подумал Гурьев. Мечта идиота.
Дверь слева от него распахнулась, и в комнату вошла хозяйка – пожилая невысокая женщина с клубком седых волос на затылке, в тёмносинем платье из панбархата с белым воротничком и плотным рядом мелких, обтянутых материей пуговиц на груди, в туфлях на невысоком каблуке. Ох, старая школа, с удовольствием отметил Гурьев. И улыбнулся.
Он отрекомендовался, представился и спросил:
– В приживалы не возьмёте?
Хозяйка некоторое время его разглядывала – с ожидаемым им удивлением. Но, видимо, результатом осмотра осталась довольна:
– Почему же не взять? Возьму, голубчик. Аннушка плохого не посоветует. Да вы присядьте, – она указала Гурьеву на стул и села сама.