– Ещё как помню.
– А не спрашиваете, – горько вздохнула Макарова.
– Такое не спрашивают.
– Экий Вы, – Нина Петровна снова вздохнула – ещё горше. – Запил он. Вот. Но если его оторвать както…
– Нет, Нина Петровна, – покачал головой Гурьев. – С людьми, которые у бутылки дно ищут, мне никак не по пути.
– Давайте, я вам всётаки расскажу. И лучше – по дороге, – твёрдо сказала Макарова.
Ага, подумал Гурьев. Это уже интересно. Нина Петровна наша в людях должна разбираться, по идее? Ладно. Послушаем.
– У него такая фамилия смешная, – Кошёлкин, – рассказывала Макарова. – Но к делу это не относится. Алексей Порфирьевич начинал ещё до революции в полиции служить.
– Вот как.
– Происхождение у него самое что ни на есть крестьянскопролетарское, – понимающе улыбнулась Макарова. – Он в уголовном розыске потом долго работал, уже при новой власти. Он то, что называется – сыщик Божьей милостью. На пенсию давненько его попросили уже, но это так ему не нравится, – Макарова вздохнула и покачала головой укоризненно.
– Водка, – тоже вздохнул Гурьев.
– Он не пил так никогда. Это просто ужас. Как будто убить себя хочет!
– Не самый быстрый способ самоубийства. Особенно в возрасте… Сколько ему лет?
– Шестьдесят семь.
– Поздновато ваш знакомец в алкоголики навострился, – едва усмехнулся Гурьев. – И давно он упражняется?
– Нет. Но у него получится, – печально сказала Макарова. – Он упрямый, знаете? Надо его занять делом. Тогда – всё совершенно иначе повернётся.
Опять история, незаметно вздохнул Гурьев.
Она постучала в калитку. Через минуту из хаты вышел худой, жилистый, невысокий старик, – седой, с костистым жёстким лицом, большими, длинными руками, одетый поздешнему опрятно, хоть и небогато. Посмотрел сероголубыми, словно выцветшими, глазами сначала на Гурьева, потом на Макарову. И кивнул:
– Здравствуй, Нина.
– Здравствуй, Алексей, – Макарова отвела взгляд, и Гурьев понял, что не ошибся – между этими двумя была какаято история. Была, а, может, и есть до сих пор, – так выговорил Кошёлкин это – «Нина». – Вот, познакомься, Алексей Порфирьевич. Это квартирант мой, Аннушкин словесник новый, из Москвы.
– Проходите в хату, чего через заборто разговариваем, – Кошёлкин качнулся, и Гурьев ощутил сильный запах перегара. Он сделал вид, что ничего не заметил, а Макарова поморщилась. Кошёлкин усмехнулся.
– Спасибо, Алексей Порфирьевич. Мне на рынок нужно, а Якову Кирилловичу есть о чём поговорить с тобой. Не откажешь?
Какой там рынок, подумал Гурьев, знаю я ваши рынки. Ох, что старый, что малый. А самто?!
– Не откажу, – снова качнулся Кошёлкин. – Если что важное.
– Важное, Алексей. Пожалуйста, – тихо сказала Нина Петровна.
– Проходи, учитель, – усмехнулся Кошёлкин.
Они попрощались коротко с Ниной Петровной, Гурьев кивнул ей и распахнул калитку. Но не двинулся с места, пока Макарова не скрылась за поворотом улочки. Кошёлкин тоже ждал. Потом, со свистом выдохнув воздух, побрёл в хату, даже не оглянувшись, идёт ли Гурьев следом.
В хате Кошёлкин остановился, словно раздумывая, кивнул гостю на старый венский стул – один из шести, стоявший вокруг накрытого белой скатертью стола, – а сам шагнул к буфету, достал оттуда графин с водкой, два небольших гранёных стакана, вернулся к столу:
– Не побрезгуешь моей компанией, учитель?
Смотрика, подумал Гурьев, пьёт, как сапожник, а не опускается. Чистота, как в аптеке, шторки, скатерти. Чудеса, однако. Наш человек.
– Нет. Не побрезгую. Сочту за честь, – совершенно серьёзно сказал Гурьев. Надо же, подумал он. Нет, нет, не перевелись ещё наши на этой земле. Рано нас списали. Мы ещё вздрогнем. Далеко от Москвы – и поэтому тоже. – Только пить тебе совсем не хочется, дядь Лёш. Поэтому давайка я тебя полечу лучше.
Он поднялся, подошёл к недоумевающему Кошёлкину, осторожно, но твёрдо отобрал у него посуду, поставил на стол, усадил старика. Сначала подержал его за руку, слушая пульс. Долго, минуты две. Потом встал у него за спиной – и взял седую голову пальцами.
Через десять минут Кошёлкин открыл глаза и тихо спросил – дрожащим голосом:
– Это… что?
– Народная медицина, – вздохнул Гурьев. – Как голова, дядь Лёш?
– Как пробанили, – Кошёлкин повёл шеей из стороны в сторону, посмотрел на гостя, прищурился сердито: – Ты зачем Нине Петровне наврал?
– Это ты о чём, дядь Лёш? – Гурьев почти не играл удивление.
– Ты такой учитель изящной словесности, как я папа римский. Вот о чём.
– И на кого я похож? – с интересом посмотрел Гурьев на старого сыскаря.
– Ни на кого. Потому и спрашиваю.
– А что делать станешь, если не отвечу?
– Не знаю. Так кто ты такой?
– А ты как думаешь, дядь Лёш?
– Откуда мне знать. Только видно за версту, что птица ты такого высокого полёта – аж воздуха на этой высоте, почитай, нет уже вовсе.
– Так и видать?
– Так и видать. Да ты не печалуйся, сынок. Это уж никак не переделать. Тебя хоть дёгтем вымажи, в мешок сунь да в чулан спрячь – всё одно светить будешь, глазу больно.
– Это плохо. Плохо. Ну, да ладно. Уж как прорезалось.
Кошёлкин встал, прошёлся по хате. Гурьев им залюбовался невольно: ах, старая гвардия, есть ещё порох в пороховницах! Кошёлкин остановился, посмотрел на него:
– Ты чародей, что ли?!
– У тебя запас прочности потрясающий, дядь Лёш, – Гурьев улыбнулся. – Я только резонанс восстановил и стимуляцию нервной системы произвёл. Иного и не требуется твоему организму, чтобы в кондицию вернуться. Ты не пей больше, хорошо? Быстро спиться у тебя не выйдет, только желудок сожжёшь. А это так быстро не лечится.
– Скажешь, кто таков, или скамейкой тебя огреть?!
– Я подробностей рассказать тебе не могу, дядь Лёш. А своего ты во мне и без подробностей распознал. Зачем же тебе в нюансы погружаться?
– Это верно, – задумчиво сказал Кошёлкин. Он вернулся, сел снова за стол, выложил руки, сцепленные в замок, на скатерть. – Это ты верно заметил, Яков Кириллыч. Вот только не пойму я, откуда ты взялся? Не должно бы тебя быть, такого. Молод ты больно. Если б ты мой ровесник был, ну, моложе чуть, я б так не удивился. Уж больно ты зелен, для своегото. Но свой, свой, тут уж ничего не попишешь, – и Кошёлкин улыбнулся отчаянномолодо, показав жёлтые и ровные, целые, совершенно не стариковские зубы.
– Ну, тогда давай, дядь Лёш, побеседуем, пока хозяйка не вернулась да меня взашей не попёрла.
Он знал: никакой хозяйкой и не пахнет тут. Всё он знал.
– Нету у меня хозяйки, – нахмурился Кошёлкин. – И не было. Не болтай, будто нету глаз у тебя!
– А что ж ты, никогда и не предлагал ей руку и сердце, дядь Лёш? – оскалился в улыбке Гурьев. – Молодозелено, маменькой не велено. Это же всё давно позади, разве нет?
– Мадам Кошёлкина, – усмехнулся старик. – Каково звучит, а? Заслушаешься.
– Это же ерунда всё, – тихо сказал Гурьев. – Особенно теперь.
– А тебе что за дело?!
– А мне всё это так в глаза лезет, дядь Лёш, – Гурьев вздохнул. – Я отвожу, отвожу, а оно – лезет и лезет, проклятое.
– Тяжело тебе живётся, Яков Кириллыч, – криво усмехнулся старик. – Тыто чего не остепенишься?
– Беда в том, дядь Лёш, – те, кто за нами бегают, нам сто лет не нужны. А те, без кого мы дышать не можем, в нашу сторону и не смотрят.
– Это кто ж такая, что в твою сторону не смотрит?! – удивился Кошёлкин. – Королева, что ли?!
– Почти угадал ты, дядь Лёш, – восково улыбнулся Гурьев. – Вот видишь, какие мы с тобой, – братья по несчастью, можно сказать. Так что давай друг за друга держаться. Авось удержимся, спина к спине, отобьёмся. А?
– Давай, излагай своё дело, учитель, – усмешка тронула тонкие губы Кошёлкина. – Раз пошла такая пьянка.
– Не знаешь ты, что за шпана тут куролесит?
– Шпана?! – безмерно удивился Кошёлкин. – Какая шпана?!
Гурьев обрисовал сюжет – коротко, в несколько предложений.
– Вон как, – Кошёлкин поскрёб переносицу. – Я тебе так скажу, сынок. Это – ерунда какаято. По описанию твоему – Свинцов это, с сявками своими. А Свинцов – он у Ферзя на коротком поводке. Таком коротком, что без Ферзя шагу ступить не рискнёт. Понимаешь?