– Давно твой дедушка умер, зихроно ливрохо [62](иврит) – устойчивая формула, которой верующие сопровождают упоминание об уважаемом усопшем. ]?
– Двадцать один год, ребе.
– А родители?
– Это отдельная история. Какнибудь в другой раз. – Гурьев достал из кармана конверт и, положив на стол, чуть подтолкнул его к раввину. – Тут десять тысяч. Зима скоро, она здесь, конечно, не такая, как в Москве, но – и дрова нужны, и коечто ещё по мелочи, наверняка. Если будут трудности – обращайтесь без церемоний, помогу, чем смогу.
Раввин посмотрел на конверт с некоторым ужасом:
– У нас небогатый шул, [63]реб Янкель, это большие, очень большие деньги для нас. Я редко читаю газеты, реб Янкель – учителям так существенно подняли жалованье?
– Жалованье – слёзы, ребе, – рассмеялся Гурьев, – а деньги берите смело, никакой гнивы [64]за ними нет, я их – скажем, выиграл. В лотерею. Я понимаю, реб Ицхок, вы меня видите впервые, но иногда так бывает – именно первое впечатление оказывается верным.
– Спасибо, реб Янкель, – поколебавшись ещё мгновение, раввин с достоинством взял конверт и положил в ящик стола. – Дай Бог тебе не знать горя за твою щедрость. А где жить, у тебя есть? Я могу тебя в дом к хорошим людям нашим устроить, будет кошер [65]всегда, и возьмут недорого, со своего?..
Гурьев махнул рукой:
– Я такой великий цадик, [66]ребе – не стоит. Я уже устроился. Мне удобно.
– Не годится еврею есть что попало, если можно соблюдать.
– Ещё раз спасибо за заботу, реб Ицхок.
Раввин всё понял и решил больше не настаивать:
– Хорошо, как знаешь, реб Янкель. Ты сможешь приходить на молитву?
– Нет, – улыбнулся Гурьев. – Разве что, когда занятий не случится, заскочу разокдругой к криасТойре. [67]А на праздники, на Изкор [68]– зайду непременно.
– Как же ты устраиваешься в школе, ведь там пишут в шабес? [69]
– Ну, реб Ицхок, – Гурьев вздохнул. – Я же апикойрес. [70]Это моя страна, я здесь живу, с этими людьми, с моими людьми, с моими детьми. Мне их, детей, учить надо, а не думать о субботе. Я знаю, вам это не нравится. Только у меня свой путь. Совсем не еврейский, но мой.
– Ты неправильно говоришь, реб Янкель, – раввин покачал головой.
– Правильно, ребе. Для меня – правильно. Законы – законами, но мой отец – дворянин и русский морской офицер, который погиб, сражаясь за эту страну. Да и ещё столько всего! Об этом – какнибудь в другой раз. Их, мне видится, будет у нас немало. Поэтому здесь моё место. Не в синагоге, не в ешиве. [71]Не в Эрец Исроэл. [72]Тут.
– Да, реб Янкель, – раввин вздохнул. – Мир совсем спятил – бедные идише мэйдэлах. [73]Что говорить.
– Если бы всё было так просто, ребе, – Гурьев усмехнулся, – я понимаю, вы не могли знать. Правда, мне повезло с учителями, чего нельзя сказать о многих других. Наверное, неспроста мир сошёл с ума, и не только идише мэйдэлах кинулись искать счастья на стороне. Многие – очень многие. И кажется беднягам, будто они гордо реют, как буревестники, чёрной молнии подобны, как стрела, пронзая тучи. Такое время, ребе. Такой век на дворе. А на самомто деле они просто болтаются, как дрек [74]в проруби. А мне нужно защитить и научить детей. Кого ещё можно научить. В том числе и тому, что поступать правильно – это поступать так, как хочешь, чтобы поступали с тобой. Вот ведь что главное, реб Ицхок, и вы знаете это наверняка не хуже меня.
– Дайто Бог, чтобы ты оказался прав, реб Янкель. Один Кадош Боруху [75]знает, что из всего этого будет.
– Чтонибудь обязательно будет. А семья у вас есть, реб Ицхок?
– Я вдовец. Сыновья учились в ешивах в Лемберге [76]и Вильно, [77]потом – эта революция. Сейчас трое в Америке, уже есть у меня снохи и внуки, а младший сын учится в Иерусалиме. Слава Богу, пристроены и, в общем, довольны. Звали меня к себе, да я както не собрался, а теперь, – раввин тяжело вздохнул, поправил ермолку. – Да и на кого я здесь людей оставлю? Что есть у этих алтерн идн, [78]кроме шула и разбежавшихся по всей стране детей, которые и писемто не пишут, потому что они забыли мамэ лошн, [79]а их старики так и не выучились русской грамоте? Да и староват я уже, реб Янкель, чтобы чтото менять в своей жизни.
– Такой философский у нас разговор получается, – изобразил невеселую усмешку Гурьев. – О вечном.
– А чему ты учишь детей, реб Янкель?
– Литературе.
– Так о чём же ещё могут говорить два любителя литературы, как не о вечном? – лукаво прищурился раввин.
– О суете, ребе. О злобе дня. Уж очень много её сделалось. Вы ведь хорошо знаете местных евреев, реб Ицхок?
– Надеюсь, неплохо.
– Мне нужен человек – неважно, кто – который с блатными на короткой ноге. С контрабандистами. У меня с одной из моих девочек неприятности. И я не хочу обращаться в милицию.
– Почему?
– Посмотрите на меня, ребе, – мягко сказал Гурьев. – Разве я стал бы разговаривать с вами о таких делах, если бы хотел когонибудь куданибудь утащить? Я просто утащил бы, и всё. А я хочу прояснить ситуацию. Может быть, произошло какоето недоразумение, и нужно просто пошептаться со знающими людьми. И всё образуется.
– А если нет?
– Если нет, тогда пусть не обижаются, – улыбнулся Гурьев. – Я своих детей буду защищать. Поверьте, реб Ицхок, я это хорошо умею делать.
– Я, в общем, подумал об этом. Ты не похож на учителя, реб Янкель.
– Это правда. Действительно – я ни на кого не похож.
Раввин долго молчал, раздумывая. Гурьев не торопил старика. Он даже веки опустил и накрыл левую руку, сжатую в кулак, ладонью правой, чтобы не мешать раввину своим ожиданием ответа. Мудра Дзэн, последний, девятый знак КудзиКири, дающий защиту Творца, делающий невидимым для врагов. В том числе для тех, которых иногда называют Врагами – с большой буквы. Раввин вдруг поднялся:
– Идём со мной, реб Янкель. Тебе одному не стоит, а меня там знают… Мне скажут. Идём.
Гурьев встал и последовал за раввином. Они вышли за ворота синагоги и зашагали по улице, миновали несколько дворов. Раввин остановился напротив выкрашенных зелёной краской глухих ворот, постучал в калитку. Раздался тяжелый, хриплый собачий лай. Кавказец, определил Гурьев. Основательная публика. Ну, посмотрим.
Калитка открылась, появился дядька, одетый покрестьянски – даже в поддёвке. Еврея в нём выдавали только явно семитские черты лица, а так – кулачина кулачиной, мысленно усмехнулся Гурьев. Увидев раввина, дядька чуть поклонился, покосившись на Гурьева:
– Шолом алэйхем, ребе. Попрошу в дом.
– Шолэм, реб Арон. Борух дома?
– Дома, ребе. Проходите.
– Это реб Янкель, – кивнул на Гурьева раввин. – Заходи, сынок.
Гурьев вошёл, поздоровался коротко, тоже на идиш. Лицо у дядьки чуть разгладилось, и он махнул рукой, приглашая гостей внутрь.
Дом был большой, и хозяйство, судя по хозяину и хозяйке, крепкое, хоть и тяжестью какойто, не очень весёлой, веяло из всех углов. Только три девушки, сидевшие за столом с книжками недалеко от печки, уставились на гостя без всякого страха и настороженности, зато с любопытством и интересом. И глазками застрочили, как положено. Вот где я её спрячу, решил Гурьев. Вот тут – ни за что вы до неё не доберётесь. Ни те, ни эти. Отличная мысль. Отличная. А тяжесть – это мы враз ликвидируем.
Дядька чтото буркнул на идиш, – Гурьев не разобрал, что, и девчонки, побросав книжки, хихикая и продолжая стрелять в гостя глазами, порскнули кудато в глубину дома. Хозяин усадил раввина во главу стола, Гурьева – справа, сам сел слева. И посмотрел на гостей:
– Что за дело, ребе?
– Позови Боруха, реб Арон. У реб Янкеля вопрос к нему.
– А я не отвечу?
– Навряд ли, – вздохнул Гурьев.
Дядька посмотрел на него, спросил порусски:
– Ты кто, человече? Не блатной, не мусор. Чтото не разберу я твою масть.
– Нет у меня масти, дядя Арон, – Гурьев чуть наклонил голову к левому плечу. – Не складывается с мастями. Я сам по себе.
– Ну, добре, – кивнул после паузы хозяин. – Договоримся, может. Борух! Сюда иди, охламон!