Заглянув на половину хозяйки, убедился, что ни на какой рынок та и не думала ходить, конечно же.
– Нина Петровна.
– Да, голубчик?
– Спасибо вам. Вы мне, действительно, так помогли. Я ваш должник.
– Пустое, Яков Кириллыч, – улыбнулась Макарова. – Я знала, что вы с Алё… общий язык с Алексеем Порфирьичем найдёте.
– Я попросил его переночевать с нами сегодня. Может, это продлится ещё какоето время. Увы. Уж не обессудьте.
– Яков Кириллыч! Так всё вот?!
– Ага, – обезоруживающе улыбнулся Гурьев. – Скажите, Нина Петровна. Можете допустить на мгновение – я не дурак и многое понимаю, несмотря на мой предосудительно юный возраст?
– Очень даже могу, – кивнула Макарова.
– Так шли бы вы замуж за Алексея Порфирьевича, Нина Петровна. Это же немыслимо – столько лет. И он вам по сердцу, и вы для него – свет в окошке. А?
Макарова молчала, разглядывая Гурьева. На скулах у неё проступил румянец. Наконец, она сказала, поднеся руку к горлу:
– Какая из меня невеста, Яков Кириллыч.
– Детство кончилось. Это правда. А жизнь – нет. Не сердитесь на меня, Нина Петровна.
– Я не сержусь, – тихо сказала Макарова. – Я понимаю, вы догадались, он же не мог сказать.
– Конечно, нет. А пить он не пьёт больше. За это не беспокойтесь.
– Кто вы, Яков Кириллович?!
Гурьев улыбнулся и исчез, – вопрос – по контексту – был явно риторическим.
Даша была явно напугана, но старалась виду не подавать. Гурьев улыбнулся:
– Ты присядь, дивушко. Разговор у нас с тобой будет обстоятельный.
– Я тогда чай сейчас приготовлю. Я быстро.
– Хорошо.
Девушка вернулась в комнату с подносом, чашками и сушками. Поставив на стол, снова скользнула на кухню и принесла чайник. Гурьев помог ей разлить кипяток:
– Теперь слушай свою историю, капитанская дочка.
Когда Гурьев закончил, Даша улыбнулась:
– Ну, папка рассвирепеет, – И посерьезнела: – Думаешь, они меня убить хотят?
– Ох, нет, дивушко, – усмехнулся Гурьев. – С человеком можно вещи куда более весёлые проделывать, чем просто убить. Просто убить – это слишком просто.
– А… что?
– Добро пожаловать в настоящую жизнь, дорогая, – Гурьев обнажил в плакатной улыбке острые, белые зубы. И тотчас же стёр оскал, спросил участливо: – Страшно?
Даша, помедлив, кивнула. У неё даже носик побледнел и заострился. Дивушко моё дивное, подумал Гурьев. Ну, ничего, ничего. Я тут. И меня это радует. Всё нормально.
– Это правильно, дивушко, – Гурьев дотронулся до её руки. – Бояться не стыдно. Не боятся только дураки.
– А ты?
– Я опытный и тренированный. И я из другой обоймы, Дарья.
– Думаешь, я не знаю, почему ты от меня руками и ногами отбиваешься? – проговорила Даша, посмотрев в окно.
– Ну, и почему же? – заинтересованно улыбнулся Гурьев, подпирая ладонью подбородок и устраиваясь поудобнее на стуле, как ребёнок в ожидании захватывающей дух истории.
– Потому что ты страшный, Гур, – не принимая игры и не повышая голоса, продолжила девушка. – Не только изза неё, изза Рэйчел. Потому что ты можешь причинить человеку боль нарочно, намеренно. И убить можешь – не только в гневе, не просто в бою. Убить, потому что считаешь: так нужно. Просто поэтому.
Он убрал локоть со стола, коротко глянул на Дашу, провёл ладонью по своей щеке, – не колючая ли. И кивнул:
– Правильно. И поэтому тоже. Я отойду – должен вотвот Алексей Порфирьевич Кошёлкин объявиться, у нас тут будут разные невесёлые мужские разговоры. А с тобой мы вечером поговорим. Обо всём на свете. Всё равно сейчас мне от тебя буквально ни на шаг отходить нельзя.
– Хорошо, – нахохлившаяся Даша покорно поднялась. – Ты на меня не злишься?
– Да за что же?!
– Ну… Это ведь изза меня всё…
– Какая чушь, – сердито сказал Гурьев. – Какая чушь. Марш книжку читать, пока тебе ещё чтонибудь в голову не залезло.
Громко постучав кулаком в косяк, в комнату вошёл Денис:
– Всё путём, командир. Чай пьёте?
– Уже. Опоздал.
– Да? Это плохо. А к после чаю чего не найдётся?
– Товарищ Шульгин. Я мораторий объявил. Или ты не понял?
– А… этот… мора… тора… Это что, совсем, что ли, ни капли?!
– Совсем, Денис Андреевич.
У Дениса возникло ощущение, что последние слова произнёс не человек, а орудийная башня главного калибра линкора «Гангут». Тремя стволами сразу. Даша, кажется, испытала похожее чувство. Денис, прогоняя наваждение, потряс башкой:
– Виноват, командир.
– Помилован, – Гурьев улыбнулся. – Не скучайте тут. Дарья, ты за ними всеми тут присматривай. Нина Петровна одна с этой ордой мужиков не справится. Ладно? Не подведёшь меня?
– Нет, Гур, – отрицательно качнула головой девушка и улыбнулась. – Тоже мне, орда. Ни за что.
– Ты в него не втюрилась, часом? – подозрительно уставился на девушку Шульгин, когда Гурьев вышел. – Что это за «Гур» такой, а?!
– Просто мы друзья, – тихо сказала Даша. – Он такой…
– Ох, гляди, Дарья Михайловна, – остервенело погрозил ей пальцем Денис. – Ох, гляди у меня!
* * *
Явился Кошёлкин. Приветственно кивнув, старик спросил:
– Чего у вас тут физии такие?! Нина перепуганная. Чтото не в цвет?
– Можно и так сказать.
– И что же?
– Да хорёк этот, Свинцов, в школу заглядывал. И не один. Заведующая сказала – с какойто урлой посерьёзнее. Чегото я недоучёл, дядь Лёш, и это меня отнюдь не радует.
– Да всё ты учёл. Просто Ферзь – это такое… Ладно, хорош травить. Слушай.
Развёрнутое досье на Ферзя, собранное Кошёлкиным, Гурьеву не понравилось. Не само досье, собственно, – досьето как раз было, что надо. Профессиональное было досье. Что же это такое, подумал Гурьев. Не должно быть такого. Чертовщина. Чертовщина. Мы же так осторожно, прямо на воду дуем, можно сказать… Или в будущем возможно и такое? Или – и не такое ещё?
– Вот, сынок, – вздохнул Кошёлкин и покачал головой. – А ты говоришь, технику – в массы. Ты представь, что такой Ферзь с твоей техникой натворить может. Один. А ну, как не один?
– Ты всей моей техники не представляешь себе, дядь Лёш, – задумчиво проговорил Гурьев. – А насчёт Ферзя ты прав. Ну, что ж, – он откинулся на спинку стула, – раз я его породил, значит, я его и убью. Иначе, значит, не получится. Только девочка ему зачем, хотел бы я знать. Чердынцева достать побольнее или для чего ещё? Или дуплет? Что скажешь, дядь Лёш?
– Ничего не скажу. Не знаю. Уж точно не Пушкина ей декламировать.
– А Свинцов?
– Этот? Босяк. Дешёвка.
– Не знаю, дядь Лёш. Может, это и не плохо, а? Каков хозяин, таков и работник. Как ты думаешь, Ферзь его полностью контролирует?
– Разве можно шпану… как ты сказал? Контролировать? Ишь, ты. Её пороть надо, сынок, а не… контролировать.
– Ну, это как раз и есть весьма эффективный способ контроля, дядь Лёш, – улыбнулся Гурьев. – Видишь, я решил, что перехватил контроль, а выясняется, что нет. И это мне не нравится. Он должен был так испугаться, чтобы на все указания Ферзя продолжать натиск отвечать полным отказом. Или саботажем.
– А он и саботирует, – кивнул сыщик.
– То есть? – Гурьев заинтересованно склонил голову к плечу.
– А что ему стоило, если всё так сурово, мальчишек твоих подрезать? Да и Шульгина твоего? Подумаешь! Это с тобой не повоюешь. Так что, мыслю, напугал ты его изрядно, сынок. А я дожму.
– Соскучился ты по живому делу, дядь Лёш, – радостно оскалился Гурьев.
– Рассказал бы я тебе, – вздохнул сыщик.
– А ты расскажи, дядь Лёш. Я тебя выслушаю внимательно и с преогромным удовольствием. Тебя за что на пенсиюто попёрли?
– За старость, – усмехнулся Кошёлкин.
– Ну, это ерунда, положим, – Гурьев поморщился.
– Ерунда, не ерунда, – Кошёлкин посмотрел в сторону. – Я политику плохо разумею, Яков Кириллыч. Мне все эти песни про социально близких и далёких вот где, – он провёл рукой по горлу. – Я Нафтульку Френкеля…
– Стопмашина, дядь Лёш. Дальше можешь не распространяться. Дальше я сам знаю. Это в каком году тебя на пенсию выставили?