– А ты там тоже был?
– Был. И ещё буду.
– Значит, ты скоро от нас уедешь.
– Не скоро. Я побуду ещё, – Гурьев улыбнулся.
– Но потом всё равно уедешь. Я понимаю. Ты же не можешь только с нами… Только со мной. Ты всем нужен. Всё равно жалко. А Мандельштам? Он тоже там? В солнечном городе?
– Да.
– Правда?
– Правда. Он очень растерян… многие сейчас растеряны. Многие не понимают, что происходит, потому что слишком много всего происходит – и очень быстро. Это кого угодно с толку может сбить.
– А ты? Ты – не растерян? Ты – знаешь, что происходит?
– Я знаю. И ты узнаешь. И Мандельштам тоже. Все узнают – и все поймут. В меру своего разумения. Но всего не узнает и не поймёт никто. Никогда. Так уж это устроено, Даша. Не сейчас – позже, но и это – тоже станет понятно. И Мандельштаму.
– И теперь он больше не пишет. Да? А то, что он раньше написал, не печатают.
– Далеко не всё, что заслуживает быть напечатанным, печатают. И наоборот. Так было, так есть, так будет. Везде и всегда. Просто гдето у людей есть шанс быть услышанным, а гдето – нет. А нужно, чтобы был у всех, кому есть, что сказать. И когданибудь так обязательно будет. И я тебе обещаю, дивушко, – мы до этого дня непременно доживём, – Гурьев поднял на неё глаза. – И ты, и я.
– Какие они у тебя страшные, – медленно проговорила Даша, не отводя взгляда. – Ух, Гур… Когда ты так на них смотришь – что с ними творится?
– Ничего хорошего, – Гурьев погасил взгляд и прищурился. – Ничего хорошего – и это правильно. Но ты права – меня это… не радует. Нельзя такому радоваться.
– Гур. Мы же не можем всё время взаперти сидеть?
– Нет. Мы и не будем. Но шататься ночами по улицам и изображать из себя мишень – это тоже напрасный труд, дивушко.
– Ты совершенно зря пытаешься меня развеселить, – грустно сказала Даша. – Я за папку очень переживаю. Он же не знает ничего!
– Твой отец может ещё меньше, чем я сейчас, – мягко сказал Гурьев. – Это хорошо, что он ничего не знает. Он думает, что всё в порядке, и делает свою работу. А когда он вернётся из похода, всё уже на самом деле будет в полном порядке. Обещаю.
– Ты чтото недоговариваешь.
– Разумеется, я недоговариваю. Я никогда не собирался посвящать тебя в план оперативнорозыскных мероприятий и детали операции прикрытия.
– Так учителя не разговаривают, – вздохнула Даша.
– А как они разговаривают? – заинтересовался Гурьев.
– Вы просто не учителя никакие, – улыбнулась Даша. – И ты, и… И Денис Андреич.
– А кто?
– Он? Он – Джон Сильвер, только наш. А ты – я не знаю. Ланселот Озёрный. Рыцарь в серебряных доспехах. Я вас ужасно люблю всех.
Интересно, с какойто отстранённостью подумал Гурьев. Она ведь не может этого знать. Просто физически не может. Такого не бывает. Не бывает. Резонанс. Вот и весь секрет. Это резонанс. Резонанс. Господи, Рэйчел, это же – просто резонанс.
– Гур, а ты в Испании был?
– Был. Как и в других местах, ничуть не менее интересных.
– Точно. И все мальчишки уверены, что был. Это… Самбонесамбо, которому ты их учишь. Они другим тоже показывают, никак не удержатся. А ещё где? На финской?
Ну конечно, усмехнулся он про себя. Где и чем ещё можно стяжать себе славу в наше время? Линчевать десяток монахинь в Барселоне, будучи непоколебимо уверенным – якобы они способны раздавать детям из рабочих кварталов отравленные конфеты. Расстрелять с высоты птичьего полёта сотню астурийских крестьян, вооружённых грозным оружием по имени «наваха», чьи немудрящие мозги заезжены оголтелой анархистской пропагандой до полной потери человеческого облика. Или плыть между промёрзшими валунами по грудь в снегу, ожидая каждую секунду пулеметной очереди в спину из замаскированного капонира. А впереди? Кто знает, что ещё впереди. Война, это ясно. И такая война… Что же это такое. Бедные мои дети.
– Дарья. Ты же дочь русского морского офицера. Или я чтонибудь напутал?
– Нет. Просто любопытно ужасно. А с ней, с Рэйчел? Как ты её встретил?
Ответить Гурьев не успел – вошёл Шульгин, совершавший полуночный обход. За его своевременное появление Гурьев преисполнился к Денису такой благодарностью, что едва удержался от желания сдавить его в крепких дружеских объятиях. Он поднялся:
– Ну, личному составу отбой. Первая вахта твоя, Денис Андреевич. Два часа.
– Себе собачью вахту оставил?
– Адмиральскую, товарищ Шульгин, – просиял Гурьев. – Адмиральскую.
Он уснул и проснулся ровно по часам – биологический будильник у него работал всегда безупречно. Шульгин не то что бы падал с ног, но устал изрядно, – сказывалось напряжение, обилие новых впечатлений и отсутствие привычки к охотничьему сидению, какой у Гурьева хватило бы на десятерых, существуй способ ею с этими десятерыми поделиться.
– Ложись ночевать, боцман, – тихо сказал Гурьев, беря Шульгина, неотрывно глядящего в окошко, за плечо.
Денис вздрогнул, проворчал шёпотом:
– Твою в бога душу, Кириллыч! Я даже не слыхал, как ты встал!
– Этому за неделю не научишь, Денис, – вздохнул Гурьев. – Так что терпи. Иди спать. До завтра.
– Сегодня уже, – буркнул Шульгин и, крякнув, поднялся со стула.
Едва Денис утихомирился, как тихонько открылась дверь в «гостиную», и в проёме нарисовался силуэт девушки в платье и вязаной кофточке. Едва слышно ступая босыми ногами, Даша подошла к столу, отодвинула стул и села рядом с Гурьевым. Он покосился на неё, вздохнул:
– Что?
– Мне не спится. А тебе скучно так сидеть…
– Это Денису Андреевичу скучно. А мне есть, о чём подумать, дивушко.
– Почему ты меня так называешь?
– Потому что ты такая и есть. А отец как тебя называет?
– Когда настроение хорошее, мартышкой. А когда сердится, по имениотчеству.
– Бывает, что сердится?
– Бывает, – вздохнула девушка. – Но не на меня, вообще… На меня он не может сердиться.
– Да. Тут я с ним почти солидарен, – Гурьев посмотрел на неё.
– Всё равно я с тобой посижу, – упрямо сказала Даша.
– Я знаю, тебе страшно, – вздохнул Гурьев. – И наше присутствие не освобождает от страха, а, скорее, делает его отчётливее. Потому что ты понимаешь, что происходит нечто серьёзное, – раз мы все здесь. Так?
– Так. Поэтому надо о чёмнибудь интересном и важном разговаривать. Тогда страх забудется.
– Ну, давай, – Гурьев позволил себе улыбнуться. – О чём же мы будем разговаривать?
– Не о чём. О ком, – Даша прямо, без улыбки посмотрела на него. – О тебе. О тебе, Гур. Я хочу всё о тебе знать. Мне кажется… Это важно.
– Возможно.
– А ты где в школе учился? В Москве?
– Знаешь, – задумчиво проговорил Гурьев. – Я почти не верю, что учился когдато в школе. Кажется, это было в какойто прошлой жизни. Давно. Очень давно.
– Ты мне расскажешь? Не сегодня. Когданибудь, – Даша длинно вздохнула. – О тебе. И о ней. О Рэйчел. Рэйчел. Какое имя удивительное. Так мы и не добрались сегодня до Рэйчел.
– В следующий раз, – Гурьев довольно правдоподобно состроил на лице подобающую улыбку.
– У тебя есть карточка?
– Что?
– Фотография. Я хочу посмотреть. Пожалуйста, Гур, я же знаю, у тебя есть!
Конечно, даже его памяти требовались «опорные точки», хотя и не в этом случае. И всё же – снимок у него был. Противный, пошлый старик. Старина Джарвис. Мой дорогой Джарвис. Мой старый добрый дружище Джарвис. Его «подарок». Поколебавшись, он достал портмоне, вынул целлулоидный прямоугольник снимка. Такие нездешние – глубина цвета, резкость и туманный фон, обрамляющий любимое лицо, так, что взгляд был не в силах от него оторваться. Только лицо Рэйчел. Только лицо. Она любила фотографироваться. Он её рассмешил, и Рэйчел пришлось сделать усилие, чтобы позировать перед объективом… Наверное, поэтому лицо получилось таким живым. Казалось, губы её дрогнут сейчас, и… Oh, Jake… You are my honeybunny, Jake… My baby, my baby, my honeybunny… I am in love with you, ooh, my baby, my darling, my Jake, my sweetheart, I’m in love with you… [82]Это же так глупо звучит в переводе, подумал он. Или на бумаге. Тем более – на бумаге. Это вообще ужасно глупо. Только когда эти слова шепчет тебе твоя единственная женщина, та, про которую понимаешь – так отчётливо, что становится страшно до рези под ложечкой, – что она и есть твоя единственная. Та самая. Она всегда шептала это на английском. Словно забывала русский, на котором говорила так правильно, так удивительно изящно и взвешенно, так поанглийски. И у неё всегда так светилось лицо. Он сходил с ума от неё, когда она была такая. Не зализанная до конфетного блеска в сверкающих гостиных за бриджем, а вот такая. Ты моя тёпарастрёпа. Как она заплакала, когда он впервые назвал её так. Господи. Рэйчел.