Он не так уж часто появлялся в самой Москве, хотя и любил её. На Базе – в основном. И с Варягом, и с остальными виделся реже, чем хотелось. И не бывал за границей – не хотел, чтобы Сталин даже раздумывал когданибудь об этом. Пока не время. Потом. Когданибудь у нас будут другие столицы, кроме Москвы, думал Гурьев. Надеюсь, это когданибудь произойдёт. Нельзя, чтобы сердце такой державы билось в одномединственном месте: держава – не человек. Пусть будет Петроград. Пусть будет Иркутск. Новосибирск. Харбин. Владивосток. Пусть будет – когданибудь – Константинополь. Нет, не Константинополь. Царьград. А Москва… Что ж. Москва – это Москва.
В те дни, когда Гурьев всётаки бывал в Москве, он ночевал только у себя дома, в мансарде. И – вечер или два подряд – ужинал в «Национале». Всегда только там. Это было частью Большой Игры, Игры Сталина, для Сталина, со Сталиным. Слух о том, что он уже в «Национале» – и об этом тоже – всегда разносился по городу мгновенно. После ужина – он спокойно сидел за столом, обычно с бокалом какогонибудь красного вина, выкуривал дветри своих папиросы, смотрел на людей. Иногда к нему подходили. Не тысячи и не сотни, как следовало бы ожидать. Страх? Конечно. Но – не только. Это было ещё одним из его удивительных, завораживающих свойств – невероятное сочетание неприступности и доступности, умения и способности отстранить без единого слова – или выслушать. Это притягивало людей, как магнитом. Никто не успевал ничего – он всё успевал. И люди – люди откудато знали, както чувствовали: лишь о самом заветном, о чёмто настоящем можно его попросить. И – не для себя. О жизни, например. Но не о своей – чужой. Это он мог. А больше ничего не делал – принципиально. Никогда ничего не записывал, только слушал. А потом – чтото случалось. Или нет. И это тоже – было частью Игры. Он знал, что можно заиграться, и, заигравшись, переиграть самого себя. Но он уже сделал свой выбор. Давно сделал.
* * *
– Яков Кириллович, к вам тут один молодой человек просится пустить, – подобострастно и в то же время заговорщически наклонился к уху Гурьева официант. – Что прикажете?
– Что за молодой человек? – Гурьев, не глядя на официанта, выложил руки на стол и соединил кончики пальцев.
– Поэт, Яков Кириллович, – с оттенком презрения произнёс официант. – Симонов фамилия. Звать Кириллом. Как батюшку вашего. Только он шепелявый вроде какойто – буквы не все выговаривает, поэтому его Костей зовут.
Гурьев прикрыл глаза. Его раздражала эта почтительная фамильярность советской прислуги – «обслуги», как называлась она на жаргоне, на советском воляпюке, раздражавшем его почти так же сильно. Почтительность, переходящая в фамильярность и фамильярность, неотличимая от подобострастия. В такие мгновения он всегда вспоминал Джарвиса. Английский газон не вырастить за три года.
Поэт – это хорошо, подумал Гурьев. Поэтов нужно любить. И уважать их тоже нужно. Человек не виноват в том, что он поэт. В конце концов, не все же так талантливы и умеют так чудесно устраиваться. Не все же могут стать официантами в ресторане. Вакансии строго ограничены.
– Пригласите.
– Слушаюсь, – переломился в пояснице официант и попятился.
Симонов, пригнувшись, чтобы не задеть головой тяжёлые драпировки, отделявшие нишу «кабинета» от остального зала, вошёл, поздоровался и остановился.
– Здравствуйте, Костя, – Гурьев улыбнулся молодому человеку лет двадцати трёх, высокому, гибкому, с тёмным, немного смуглым лицом. – Проходите и располагайтесь. И рассказывайте.
– Меня не пускают в Испанию, Яков… – высоким, чуть глуховатым голосом начал Симонов.
– Не нужно имён, – Гурьев продолжал улыбаться, спокойно и ненавязчиво рассматривая своего гостя. – Почему не пускают? Анкета?
Симонов с новым удивлением посмотрел на Гурьева:
– А вы уже знаете?
– Иногда знаю. Иногда просто догадываюсь. Зачем вам хочется в Испанию, Костя? В Испании не происходит ничего интересного. Там просто война. Коммунисты и анархисты убивают роялистов и фашистов. Роялисты убивают фашистов, фашисты – роялистов, анархисты – коммунистов и наоборот. И все вместе убивают друг друга. Поверьте, Костя – в этом нет ничего интересного. Как и хорошего. Совсем ничего. – Он любил говорить людям в лицо такие вещи, любил смотреть, как меняются лица, как расцветают или перекашиваются от недоумения, а то и злости – в зависимости от того, что и кому он говорил. Он делал это намеренно: пусть привыкают. Сегодня это можно только ему, а завтра станет можно им тоже. – Вам не хватает историй?
– Не хватает, – с вызовом кивнул Симонов. – Не хватает. Вам хорошо рассуждать – вы побывали, кажется, везде, видели – если не всё, то почти всё. Это… несправедливо.
Гурьев чуть пошевелился, чтобы свет падал на лицо собеседника под меньшим углом. Свет – важная часть постановки. Сам он всегда сидел так, чтобы собеседник мог видеть только его глаза и улыбку – черты лица оставались в тени. И никогда не поднимался, уходил и приходил тайно, внезапно – никто никогда не мог разглядеть ни роста его, ни облика – ничего. Игра. Всё – Игра.
– А кто сказал вам, Костя, что справедливость существует? Мама? Друзья? Товарищ Сталин? Это сочетание звуков, ласкающих слух. Справедливость – это мечта. Нет ничего страшнее сбывшейся мечты, Костя. Вы же поэт. Вы должны это понимать. Нет, не понимать, конечно. Чувствовать.
– Вы читали мои стихи? – спросил Симонов.
– Читал, Костя. У вас хороший слог, чувство ритма. У вас есть то, чего не хватает очень многим советским пустозвонам – чувство истории. В том числе истории, происходящей у вас на глазах. Но Испания – это не то, что вы ищете, Костя. Испания – это полигон. Там мы проверяем, что работает, а что – нет. Я знаю, вы думаете, что я кокетничаю. А если я не кокетничаю, то тогда – это ещё хуже. Правда?
– Наверное, всётаки правда – то, что о вас говорят, – после паузы произнёс Симонов.
– О. Обо мне говорят, – Гурьев наклонил голову к левому плечу. – И что же вам рассказали обо мне, Костя? Наверное, рассказали, что я – какоенибудь ужасное чудовище. Тайный советник вождя. Что меня можно, замирая от ужаса, попросить о чём угодно – и никогда не известно, что произойдёт потом: исполнение надежд или гибель. Или – что вождь пользуется мной, как страшным, неведомым, сложнейшим инструментом для того, чтобы управлять сонмом своих человечков. Но и это – только часть правды. Всей правды не знает, не может знать никто. Таково её имманентное свойство, Костя. Хотите, чтобы я помог вам отправиться в Испанию?
– Хочу.
– Вы не успеете, – вздохнул Гурьев. – Всё кончится раньше, чем вы сможете это сделать. Но я сумею утешить Вас, Костя: ещё случится война, на которой вам доведётся хлебнуть всего, чего вы так жаждете, по самые ноздри.
– Я знаю, – сердито проговорил Симонов. – Я же поэт. Я это чувствую.
– Да. И это я понимаю. Вы хотите доказать ей: вы достойны её. Кто она?