О, подумал Гурьев. Авторитетный товарищ. Ладно, попробую купить эту нежить. На некоторое время. А потом – отрежу лицо и кину портовым собакам. Да. Отличная мысль. Просто штучная мысль.
– А ты давно завязал же, дядя Арон.
– Так и что?! Я всё и всех знаю, и меня знают. Только воевать с Ферзём никто не впряжётся, Янкеле. И если ты лажанёшься…
– Не бывать такому, дядя Арон.
– Ладно, – Крупнер, видимо, решился. – В эту пятницу. В ресторане «Якорь», в десять. Он там часто бывает.
– Не поздно? – усмехнулся Гурьев. – Помоему, Ферзь не меня, а тебя разводит. Тянет время. Для чего?
– Смотри, – проворчал Крупнер. – Смотри, Янкеле!
– Не волнуйся, дядя Арон. Спасибо тебе. Увидимся.
Гурьев поднялся и направился к выходу. Крупнер смотрел ему вслед ещё долго после того, как дверь за ним закрылась. А потом сказал, – сам себе, но громко:
– Дай Бог. Дайто Бог, Янкеле, – увидимся.
Гурьев, выйдя из молельного зала, вдруг остановился и прищёлкнул пальцами – словно вспомнил чтото. И в два прыжка взлетел вверх по лестнице к раввину:
– Ребе? Вы позволите?
– Конечно, конечно, заходи, реб Янкель, – раввин привстал изза конторки. – Случилось что?
– Пока нет, слава Богу. У меня к вам ещё один кадровый вопрос.
– Да?
– Ктонибудь парикмахерским ремеслом у нас пробавляется?
– А как же.
– Составьте моему мастеру протекцию, реб Ицхок. Это женщина, но тот, кто возьмёт её на работу, не пожалеет. Обещаю.
Раввин посмотрел на него, покачал укоризненно головой, вздохнул:
– Жениться тебе надо, реб Янкель. Давай, сосватаем тебя. Вот Дина, Арона дочка, чем тебе не невеста?
– Я внимательно изучаю этот вопрос, ребе, – расплылся в улыбке Гурьев. – Но множить ряды несчастных женщин никак не входит в мои планы. Я жуткий негодяй, ребе. Но всётаки – не до такой степени.
– Нельзя перелюбить всех женщин, Янкеле, сынок. Ты сгоришь.
– Зато посвечу, ребе.
– Она, конечно же, не еврейка.
– Ну, вот ещё. Нет, разумеется. А разве благочинный, отец Дионисий – да будет благословенна память о праведнике – был евреем, ребе?
– Откуда ты знаешь, реб Янкель? – прокашлявшись, спросил раввин.
– Я многое знаю, реб Ицхок, – усмехнулся Гурьев. – Так как? Документы у неё в полнейшем порядке.
– Я похлопочу, реб Янкель. Завтра зайдёшь?
– Обещал – буду, ребе. До свидания.
* * *
Он направился в пустую школу, где дожидались Даша, Шульгин и оба мальчишки. Гурьев продолжал заниматься со всеми троими – попрежнему считал это необходимым. Он смотрел на них… Чем дальше, тем меньше нравится мне наш иезуитский план, товарищ Городецкий, думал он. Этих я заслоню. Натаскаю, научу. Других тоже, – немногих. Так мало их будет, Варяг. Не нравится мне всё это, Варяг, на самомто деле. Но другогото нет?! И возможно ли другое, вообще?
– Яков Кириллыч. А мы в поход пойдём?
– Я, кажется, обещал, – вскинул брови Гурьев. – Что за брожение в рядах?
– Ну… Это вот… С Дашкой.
– Если я сказал «да» – это значит «да», – не мигая, глядя мальчикам в глаза, тихо проговорил Гурьев. – Не «может быть». Не «смотря по обстоятельствам». Да – это да. А нет – это нет. Этим отличается мужчина от тряпки. Понятно?
– Понятно, Яков Кириллыч.
– Это радует, – только теперь Гурьев позволил себе улыбнуться. – Вперёд, бойцы.
Отпустив Степана и Федю, он отправился сопровождать Дашу – опять в компании Дениса. У калитки, отправив Дашу в дом, сказал Шульгину, глядя в сторону:
– За девочку головой отвечаешь. Вместе с Кошёлкиным. Понял?
– Понял. Ты чего?
– У меня дела, Денис.
– А куда… Ох. Виноват, командир.
– Помилован, – Гурьев потрепал Шульгина по руке направился к мотоциклу.
Сталиноморск. 9 сентября 1940
Гурьев к одиннадцати прибыл в школу, очень надеясь прожить сегодняшний день какнибудь без приключений. Потому что ему нужно было хотя бы час посидеть в полной тишине, сосредоточиться, как следует, и подумать, как жить дальше со всеми вновь открывшимися обстоятельствами. И мышцы размять. Но вместо физзарядки и последующей нирваны ему прямо в руки свалилась напуганная едва ли не до полной невменяемости и зарёванная Широкова.
– Яков Кириллыч! Яков Кириллыч!
– Нунуну, дорогуша. Не нужно плакать, нужно успокоиться и всё рассказать доброму волшебнику товарищу Гурьеву. Пойдёмка.
Так, незаметно перейдя на «ты», Гурьев увлёк Татьяну вниз, в шульгинскую каморку, уже чисто до стерильности прибранную и превращённую в школьный филиал «штаба». Денис вопросов не задавал и испарился мгновенно.
Чтото случилось, с беспокойством подумал Гурьев. С мужем что? Или с родственниками? В соответствии со сведениями из личного дела, у Татьяны имелся старший брат, какойто чиновник флотского наркомата, проживающий с женой и двумя детьми в Москве, и младшая сестрица Наденька, студентка третьего курса ИФЛИ. [84]Сейчас прокачаем, решил он.
Он, в общемто, хорошо понимал, что представляет собой Татьяна. Незлая, даже неглупая, но легкомысленная и не обременённая твёрдыми моральными устоями молодая, приятная, полная жизни симпатичная советская дамочка. В меру образованная, в меру воспитанная, жадная до удовольствий и приходящая в совершеннейший ужас каждый раз, когда за эти удовольствия приходится расплачиваться. Кокетка, вертихвостка и болтушка, она нужна была Гурьеву именно такой. Такая горячая и ласковая машинка для совокуплений. Очень, очень нужная ему вещь, на самом деле. Не столько для себя, сколько для целевого использования с умыслом и по прямому назначению. Как бы не сорвалось это всё, подумал Гурьев. Что ж ты так рыдаешьто, дорогуша? Неужели и впрямь чтонибудь случилось?
Он влил в стучащую зубками по краю стакана Танечку полбутылки неведомо как оказавшегося среди Денисовых запасов «Боржома», прежде чем добился более или менее внятного повествования. А добившись, вовсе не обрадовался. Вот совершенно.
Из рассказа Татьяны выяснилось, что брата вместе с женой забрали, детей отправили в детприёмник, а Наденька, вернувшись с дачи одного из своих сокурсников, где отмечался весёлый день рождения в компании не менее весёлых молодых людей, обнаружила опечатанную квартиру. Ни вещей, ни документов. Прослонявшись чуть ли не сутки на улице под дождём, промокнув, оголодав, замёрзнув и насмерть перепугавшись, Надя попала в больницу с тяжелейшим двусторонним воспалением лёгких. Где, как понял Гурьев, жить ей осталось… Мало осталось, подумал он.
– Как ты узнала? – Гурьеву, в общемто, даже не требовалось особенно притворяться удивлённым.
– Вооот…
Всхлипывая, Татьяна протянула ему серый тетрадный листок в косую линейку, исписанный дрожащим, совсем неженским почерком. Даже если учесть, что девочка больна и напугана, почерк всё равно занимательный, подумал Гурьев, мгновенно впитывая в себя текст. Не детский почерк и не дамский. И слог ничего. Как интересно. Далеко яблочко закатилось.
– Когда получила? – быстро спросил он.
– Ууутром…
Ох, да жива ли ещё, совсем расстроился Гурьев. Отёк – дело быстрое.
– Яков Кириллыч! Что мне делать?! Я знала, я знала… Господи, неужели Костя – враг?! Этого же просто не может быть! Ну да, он ездил в Италию, чтото с заказами для флота, он мне ещё весной рассказывал, неужели его там завербовали в шпионы?! Боже, Боже, какой ужас, какой ужас, что же мне делать?! Это ведь теперь придётся в анкетах всё писаааать…
Рот у Татьяны некрасиво распустился, она самым натуральным образом взвыла. Гурьев сморщился, будто лимон раскусил, прикрыл глаза и чуть наклонил голову. Ясно, на сестру и племянников наплевать тебе, поблядушечка ты моя сладенькая, с неожиданной злостью подумал Гурьев. Главное, чтобы анкета была чистенькая. Ну, я тебе устрою. Он не больно, но довольно звонко и чувствительно съездил Широковой по щеке:
– А ну, замолчи, дура, – рыкнул Гурьев. – Враг, не враг, шпион, не шпион… Какая, к чёрту, разница?! Ты думаешь, брошку вот эту, – он ткнул пальцем в камею на высокой и соблазнительной Татьяниной груди, – твой хахальчекист на раскопках раздобыл? Нет, дорогуша. Во время обыска в карман прибрал. А потом перед тобой ухаря состроил. С уклоном в археологию. Сними, Таня. Нехорошо краденое носить.