Дело было в другом, – для Гурьева, хорошо знакомого, в отличие от подавляющего большинства сограждан, с тем, как работают деньги и для чего они нужны, это было очевидно. Вопервых, объёмы поставок контрабанды изза рубежа – именно изза рубежа! – намного превышали не только те крохи, которые Ферзь мог получать в качестве конфиската от Коновалова, но даже и те «универсальные» ценности, что стекались к нему – в обмен на контрабандный товар – из всей торговой сети города и близлежащих курортных зон и посёлков. Не Москва ведь, – и даже не Одесса. Ясно, что на советские деньги ни в Турции, ни в Румынии много не накупишь, а валютные операции – штука непростая: для официального обмена нужно иметь совершенно иной уровень доступа, чем у Коновалова или Ферзя. А валютные спекулянты оставляли бы самому Ферзю не так уж много маржи, да и были не намного доступнее Госбанка – в его положении. И статья другая. Конечно, представления об объёме контрабанды Гурьев имел довольно приблизительные, но и те, что имелись, свидетельствовали: приход с расходом никак не совпадает. Нет равновесия – даже неустойчивого. Прямые денежные доходы от продажи контрабанды частично поглощались работниками, которым Ферзь должен был платить, даже если и не очень много. Но вот оборотные средства, превращаясь в рублёвый эквивалент, могли быть использованы только внутри советской системы. Внутри же, ввиду зацентрализованности планирования, распределительного характера торговли и явного преобладания тяжёлой промышленности, все производимые потребительские товары более или менее приемлемого качества поглощались без остатка, не успев даже удовлетворить спроса. Чем может торговать Ферзь, да ещё при полной монополии государства на внешнюю торговлю, – танками, самолётами, чугуном и сталью? А брать он их где станет – угонять? Красть? Смех, да и только. Советская система, при всей её сложности связей, оставалась сугубой «вещью в себе», и Ферзь просто не мог ничем заинтересовать своих зарубежных контрагентов. Не невольницами же для гаремов, в самом деле – никаких сведений о периодическом исчезновении женщин в округе «в товарных количествах» не поступало. Конечно, совсем исключить этот род деятельности было невозможно, но системный характер ему придать у Ферзя явно не получилось: то ли не догадался ещё, то ли кишка оказалась тонковата. Исполнители для такого предприятия нужны довольно специфические. В общем, для «буржуев» оставался Ферзь абсолютно ничем неинтересен. Кроме одного. Информации. И вот такой вот информатор Гурьеву мог сильно и больно помешать. Конечно, будь у Гурьева желание, а, главное, время, – можно было бы, покопавшись с полгодика и отследив все ниточки, определить, в какой из стран для Ферзя создан режим наибольшего благоприятствования, какова география производства контрабандного товара и прочие занимательные детали, позволяющие наладить нормальную агентурнодезинформационную дуэль с соответствующей разведкой. Гурьеву, однако, такая игра была совершенно неинтересна – не его масштаб. С другой стороны, он прекрасно понимал: спустить сейчас на контрабандистов и сбытчиков НКВД – сотрудников по расследованиям в области хозяйственных преступлений – значит раскрутить очередной маховик посадок, который может, по советской привычке, не столько повалить лес, сколько превратить его в щепу, попутно зацепив людей, к происходящему отношения не имеющих. Но выбора у него большого не было. В такие минуты он – как никогда хорошо – понимал, в каких жёстко детерминированных условиях приходилось действовать Сталину, решая те задачи, которые он, Сталин, полагал первоочередными.
В общем, вся эта высота, глубина и ширина нравственнополитических терзаний могла бы довести до белого каления кого угодно – только не Гурьева. Уж чточто, а определять приоритеты своих действий он выучился неплохо. Плохо было другое: если Сталин решал задачи, принимая людей в расчёт лишь постолькупостольку, то Гурьеву приходилось о людях думать. И людей спасать.
– Ладно, дядь Лёш. Теперь всё в общих чертах понятно. Вот видишь – правильно мы с тобой чувствовали: не только чулочкиносочки за всем этим стоят, не только.
– Да, – кивнул Кошелкин, проведя рукой по лицу, словно желая этим снять накопившуюся усталость. – Шпиёнов мне ещё ловить не доводилось.
– Да какой он шпион, – поморщился Гурьев, – так, агентишка мелкий, информатор. Всё изза денег. Был бы идейный – тогда да, тогда – интересно. А так…
– И тебе интересно?
– Нет, – Гурьев усмехнулся. – Мне это неинтересно. Но дело даже не в этом. При ином раскладе я бы сдал его на руки специалистам, но сейчас – нет. Сейчас мне требуется только одно – чтобы никакие сведения отсюда никуда ни в каком виде не утекали. Выбрать всё подчистую, мелким бреднем. А подать всё так, будто это хозяйственное дело. Чулочкипомадкипудракокаин.
– Сделаем, сынок.
– Спасибо тебе, дядь Лёш. Ты один за шесть дней и ночей работу целого управления вытянул.
– А я и говорю, – не стал скромничать старик. – Развели тут бюрократию! Где раньше два сыщика работали, теперь целая армия государственный харч даром трескает. Пойду спать, ну вас всех… к этому самому, в общем.
Гурьев вошёл к себе в комнату. Шульгин закряхтел, заворочался, сел на кровати:
– Ну, что?
– Что?
– Взбил пенку в Танькиной ступке?
– Обожаю устное народное творчество, – просиял Гурьев. – Мог бы сказать попростому, как ты умеешь. Однако ж нет, совсем другие слова нашёл, ласковые. Очень смешно. Обхохочешься.
– Бабоукладчик.
– Это уже не так колоритно, – отмахнулся Гурьев.
– На кой она тебе сдалась?!
– Денис. Мы с тобой, кажется, договаривались.
– Смотрю я на тебя иногда… Не пойму, – с тоской проговорил Шульгин. – Вроде ты нормальный. Вроде такой… Ну, почти всегда. Вроде можно с тобой хоть к чёрту в зубы. А иногда?! Что ты ищешь, Кириллыч? Думаешь какую найти, чтоб езда поперёк? Дарья узнает – прибьёт тебя!
– Боцман, я тебе уже объяснял. Дарья – мой друг. Сколько раз нужно повторить?
– Это фуйня, что ты говорил. Главное, что она скажет! Тем более. Разве ж можно такую девку обижать, Кириллыч?! Она ж со всею душой к тебе!
– И я к ней, Денис. И я. Только всё это совсем не так, как тебе кажется. Или как тебе хочется. И она всё знает.
– Спятил. Как есть, сдурел. Ну, если тебя не тронет – так всем остальным точно небо с овчинку сделает. Что ж ты за зверь такой, Кириллыч… А Танька – да какой с неё толк, кроме этого?!
– Идика ты, Денис, покури, на воздух. Мне с Москвой поговорить надо. Сейчас рассветёт, и станет некогда.
– Знаешь, Кириллыч, о чём я думаю?
– Нет. Я не читаю мыслей.
– Я думаю, что лучше: уметь такое, как ты, или – всётаки не уметь?
– Мне – лучше уметь, Денис.
– Вот. Это точно, – Шульгин сгрёб с тумбочки папиросы и спички и, громко кряхтя и топая, вышел.
Городецкий слушал, почти не перебивая. Пачку бумаги извёл, поди, промелькнуло у Гурьева в голове. Была у Городецкого такая привычка – во время беседы и сопутствующих раздумий черкать на бумаге непонятные никому, кроме него самого, каракули. А уж в его сокращениях слов, оставляемых на служебных бумагах в виде резолюций, могла только Скворушка разобраться – бессменная секретарша сначала Вавилова, а потом – Городецкого. По наследству. По прямой. Гурьев улыбнулся своим мыслям.
– Ну, Гур, – присвистнул Городецкий. – Это ты сам раскопал? Волкодав.
– Да, конечно, – Гурьев вздохнул. – Такое бы я ни за что не потянул. Местные кадры, Варяг. Люди просто валяются на земле, никто и не думает подбирать.
– Давай мне сюда их, таких.
– А я с кем работать буду?! Пылесос ты московский, вот ты кто. Скажи, лучше, что там с этим бесом, Рыжухиным. Есть чтонибудь на него?
– Есть, – Городецкий помолчал. – Его в тридцать втором из ленинградского отдела попросили.
– Опля. А за что?
– В бумагах ничего умного не написано. А людей – иных уж нет, а те – далече.
– Ниточки какие?
– Нет. Ничего. В смысле – ничего интересного. Фамилия, имя, – настоящие, описание внешности – сходится, так что мы быстро управились, как видишь.
– И что посоветуешь?