Даша не приняла – ни шутки, ни тона. Гурьев увидел, как по лицу девушки градом покатились слёзы:
– Нет. Нет. Не смей. Ты не танк, – Даша изо всех сил уцепилась обеими руками за его руку, тряхнула – раз, другой, словно хотела разбудить. – Ты не танк! Ты человек! Ты мой друг – и ты человек! Я тебя люблю, Гур. И Рэйчел. И все. Все! Ты не можешь быть танком, Гур! Ведь я же так тебя люблю!..
* * *
– Ыыыыэээттта хххтооо?!? – задыхаясь от быстрого бега, спросил один из «шестёрок», тараща на старшего седые от ужаса глаза.
– Сссвевеветлылыййй Бабарииииннн, – странно заикаясь и стуча зубами, провыл «старшой», сползая спиной по штакетнику какогото забора. – Уууоооойй…
– Тот?!? Ааааа…
Вор бешено закрестился, забормотал:
– Прикатит… На зону прикатит… Терпил, фрайеров, фашистов [88]в шарашку забирать… По зоне хряпает… Чё не по его… Мусоров – пополам, саблей… Воров – пополам, саблей… Саблято – из руки растёт… Ууууооо… Ферзь, сука рваная… Гнида страшная… Попишу, [89]попишу, чушка вонючая, во что вмазал, вмазал во что… Уоооааай… Шнифты! [90]!! Шнифты видал?!?
Сталиноморск. 13 сентября 1940
На двери ресторана висела табличка «Спецобслуживание». Гурьев постучал. За стеклом возникла напряжённая физиономия швейцара, который отрицательно затряс головой и раздражённо потыкал пальцем в табличку. Гурьев кивнул и улыбнулся так, что швейцар, сначала побелев и отпрянув, завозился лихорадочно с запором. Мгновение спустя дверь распахнулась, и Гурьев шагнул внутрь.
Этот новый сладостный стиль хозяев жизни, подумал Гурьев, охватывая взглядом пространство ресторанного зала и привычно фиксируя расположение дверей и проходов. Этот стремительно вошедший в моду ампир эпохи позднего Репрессанса, с его тяжёлыми бордовыми присборенными шторами на окнах, безвкусной лепниной, обильно уснащённой символами безвозвратно ушедшей пролетарской эстетики, всеми этими звёздами, колосьями, молотками, серпами… И так органично смотрится в этих гипсовых складках всякая мутная накипь – все эти завмаги, завхозы, завклубом, завтрестом, завпотребсоюзом, замначальники милиции, вторые секретари и зампредисполкома. Зав, зав. Гав, гав. Коммунисты. Комиссары. Не в будёновках – в «сталинках» и картузах, похожих на фуражки комсостава. Армия любителей жизни. Какие уж теперь будёновки… И, как кокетливый фестончик на самой вершине этого душистого букета, – Ферзь, с его заграничной помадой и тушью для бровей и ресниц, сумочками и туфлями из крокодиловой кожи, «Коко Шанель», шерстяными и коверкотовыми отрезами, шёлковым бельём и фильдеперсовыми чулочками для толстоногих и толстозадых матрон и таких же толстоногих и толстозадых любовниц. И кокаином, наверняка. Нет ничего плохого в буржуазности, усмехнулся он мысленно. Я не против, я за. Только зачем было устраивать такую кровавую баню, перебив полРоссии? Чтобы сидеть здесь теперь вот так? Только не говорите, что вы заслужили это в честной схватке. Не было никакой честной схватки. Вы всё это украли. Сбольшевиздили. А теперь – всё вернётся на место. Потому что я уже здесь. Не так, иначе – но вернётся на место. Потому что всё всегда возвращается. Возвращается вечером ветер на круги своя. Возвращается боль, потому что ей некуда деться. Господи. Рэйчел. Откуда это в моей голове?!
В зале было пусто. Пустые столики, пустой подиум для оркестра. Пустой стул у рояля. Смотрика, и рояль сюда впёрли, улыбнулся Гурьев. Рояль в кустах. Струной легко перерезать ваши жирные шеи. Если правильно взяться и правильно дёрнуть, ваши стриженые под полубокс жбаны со свинячьими загривками так легко и весело соскакивают с плеч. А жирное туловище продолжает конвульсивно подрагивать ещё две, три, пять секунд. Мелкомелко. А мне нравится на это смотреть.
Он шагнул дальше, к единственному занятому столику, за которым сидели, – наголо бритый, чемто похожий на бандита Котовского, только существенно помельче, мужик в габардиновом безликом костюме и косоворотке, в сандалиях на босу ногу, и ещё двое, одетых столь же неприметно и обычно для здешней погоды и атмосферы. При виде Гурьева двое поднялись и шагнули ему навстречу. Он преувеличенностарательно вскинул руки вверх и обезоруживающе улыбнулся.
На самого бритого и его спутников появление Гурьева произвело должный эффект. Несколько секунд все трое молча таращились на него. Потом, словно спохватившись, двое – подручные бритого – подскочили, будто подброшенные пружиной, и рванулись к Гурьеву.
– Ну, тихо, – обронил бритый, и пыл его телохранителей мгновенно угас. Ферзь рассматривал Гурьева исподлобья довольно долго, после чего кивнул: – Проходи, добрый человек, – раз уж пришёл.
Бандиты обшарили Гурьева, охлопали карманы, – не то, чтобы с профессиональной сноровкой, но тщательно. И молча. Один из них достал из нагрудного кармана Гурьева ручку. Повертел в руках, посмотрел на ручку, на гостя. Ручка это, ручка, подумал Гурьев. Можно даже написать ею на салфетке похабное слово. Это просто очень дорогая ручка, голубки. «Монблан» называется. Швейцарский презент. Посади, где росло.
Помешкав, бандит сунул ручку обратно в карман Гурьеву. Удовлетворившись результатами осмотра, один из них кивнул бритому и распахнул пиджак. Гурьев увидел рукоятку нагана, захватанную до полированного блеска, и спокойно кивнул, соглашаясь с правилами игры. Оба мужика вернулись на свои места, а Гурьев остался стоять в метре от столика, ожидая приглашения.
Ферзю это явно понравилось. Он усмехнулся, откинулся на стуле и, облокотившись одной рукой на спинку соседнего, другой сделал гостеприимный жест:
– Присаживайся, добрый человек.
– Благодарю, – Гурьев пригладил рукой волосы, демонстрируя умеренное волнение, и сел.
– Большой вырос, – кивнул Ферзь. – Ну, рассказывай, добрый человек. Может, помогу я твоему горю.
– А я твоему – уже помог, – ослепительно улыбнулся Гурьев. – Сявок этих, что ты мне прислал, я отправил – малой скоростью. Так что – услуга за услугу: давай мириться, атаман.
– Каких таких сявок? – сделал удивлённое лицо Ферзь.
– Ну, будет тебе, Николай Протасович, – Гурьев кротко вздохнул. – Я же понимаю – ни к чему тут гастролёры, когда в местной труппе все роли давно и основательно расписаны. Ты мне их затем и подбросил: сделаю их – хорошо, они меня – ещё лучше. Ты только не всё учёл, Николай Протасович. Исходных данных тебе не хватило. Поэтому и предлагаю – давай похорошему. Ты моё не тронь, я твоё не трону.
– Здесь всё моё, милый. Твоего нет тут ничего и быть не может. Понимаешь, нет?
Так было, подумал Гурьев. Так было, это правда. А теперь не будет. Больше никогда.
– Сурово ты разговариваешь, атаман. Но, вот так сурово – напрасно. Я знаю, что у тебя за беда с моряком приключилась. Как только он из похода вернётся, я с ним побеседую по душам. И сделаю так, что он ни тебя, ни людей твоих – вообще ничего замечать не будет. А девочку – оставь. Прошу, как серьёзного человека.
– Хочешь сам ей целку сломать? – улыбнулся бритый. – Хорош, хорош. А ещё учитель. Я первый, потом ребята мои. Нас много, но биксам, когда в раж войдут, это нравится. А потом ты. Так уж и быть, – бритый прикрыл глаза и кивнул. – Если не побрезгуешь, конечно, после насто.
Он засмеялся. Молодцы по правую и левую руку от бритого тоже заржали, довольные. Смейся, смейся, подумал Гурьев. Действительно, легавый. Да и то – бывший. Смейся, нелюдь. И я посмеюсь. Потом. Он улыбнулся:
– Ты, часом, сам не влюбился, атаман? Вот уж не ожидал, от такого человека. Но, на самом деле, – немудрено.
– Следи за базаром, учитель, – ощерился бандит с наганом. – Ты кому тычешь, ты?!
Гурьев медленно повернул к нему голову и удивился:
– А кто разрешал открывать рот? Николай Протасович?
Мужик с наганом вылупился сначала на Гурьева, потом – на Ферзя. И только потом, опомнившись, схватился за рукоятку оружия. Второй угрожающе подался в сторону Гурьева. Гурьев же, словно не замечая всего этого, снова обратил лицо к Ферзю:
– Так о чём это мы, Николай Протасович?
– О деле, – кивнул Ферзь. – Только за базаром следить всё одно полезно.