– Так точно, Яков Кириллович. Товарищ Сагайдачный две «Касатки» выдал, одну – для Вас. Разрешите приступать?
– Приступайте, – Гурьев вручил Шугаеву папку с материалами Кошёлкина. – Коновалова снимайте тихонечко, нам шума не нужно. Вот совершенно.
– Так точно, Яков Кириллович. Вы не беспокойтесь, меня сам товарищ Городецкий инструктировал, я полностью в курсе.
– Ну, добро. Ни пуха, ни пера, как говорится.
– Есть ни пуха, ни пера, Яков Кириллович, – Шугаев козырнул, чётко развернулся и нырнул в машину.
Гурьев кивнул водителю и проводил взглядом отъезжающий автомобиль. Это было чтото вроде пароля: что угодно, только не «к чёрту». По этому «паролю» безошибочно узнавали своих. Ладно, решил он, взглянув на часы. Пора. Пора.
Сталиноморск, ГУ НКВД. 15/16 сентября 1940
После проведённого старым сыщиком расследования по всем правилам, «чистильщикам» и Шугаеву оставалось только тихо и бесшумно рассадить фигурантов по камерам. Гурьев вышел из шифровальной, поднялся в кабинет Коновалова. В здании было полно людей: ночь оказалась богатой на события. Взяли всех, в общем, технично, штатно – хотя без стрельбы и не обошлось. Двое легко раненых бойцов, один сломал ногу, когда лез дуром через забор – вот и все потери. А с «той» стороны… «Чистильшики» поработали на славу – и сейчас здесь же, в кабинете, перекусывали на скорую руку и чистили оружие. Коновалов сидел в углу, повесив голову, – в наручниках, прикованный к стулу и к батарее отопления. Казалось, что он спит. Гурьев шагнул к нему, поднял его лицо вверх, взяв за подбородок. Посмотрел в как будто остановившиеся глаза:
– Откуда такие дураки, как ты, Коновалов, берутся? Учишь вас, учишь: думай! Думай! Нет. Нечем, что ли? Как у вас продвигается, товарищ Шугаев?
– В цвет, Яков Кириллович, – кивнул, неотрывно строча автоматическим пером по бумаге, лейтенант. – Признался уже во всём, гад.
– Не гад – дурак, – поправил Шугаева Гурьев. – Дурак, и уши холодные. И запомните, Шугаев, крепко запомните: настоящих гадов – совсем немного. Настоящий гад – редкая, золотая добыча. В основном наша беда – дураки. Дураки – и дороги. Ясно, товарищ Шугаев?
– Так точно, Яков Кириллович, – Шугаев поднял на Гурьева удивлённый взгляд. – Ясно.
– Отлично. Вот в этом направлении и работайте. Несоответствие занимаемой должности, непрофессионализм, отсутствие оперативного опыта, и так далее. Политику не трогайте, это нам не надо. Не надо. Дурак – это плохо, это ужасно, но дурак и враг, вредитель – звери разные. Вот совершенно. Всё от бедности нашей, от неразвитости, сохатости и сермяжности. Дадите мне потом протокол на подпись, я завизирую. И благодарю за службу – всем участникам операции напишите представления, я передам в Москву по своему каналу.
– Есть! Эх, жаль, главного шпиона живым не взяли… Такое дело бы… Но – всё равно. Уникальный товарищ просто этот ваш Алексей Порфирьевич. Даже неинтересно. После него…
– Других не держим. Будут ещё у вас дела, Анатолий, – усмехнулся Гурьев. – Будут – ещё надоест. Коновалов! Ты слышал, что тебе вместо вышки за шпионаж – пинок под зад с условным сроком светит? А?
– Так точно, – пробухтел Коновалов и посмотрел на Гурьева ещё более ошалелым, чем прежде, взглядом.
– Цени, дурень. Сотрудничай. Пой. А Вы, Анатолий, валите всё на жмура. Тем более, что в данном конкретном случае всё это – правда. – Гурьев представил себе, сколько народу потянет за собой сейчас Коновалов – а всё почему?! Дефицит. Группа «А». Война впереди, чулки и помадки – после! Ему сделалось муторно от этой картинки. – И никаких задержаний лишних, мне тут сейчас только шороху не хватает для полного счастья. Потихонечку, потихонечку, вызываете фигурантов, беседуете – время у вас будет, глядишь, клубочекто и размотается. Аккуратнее.
– Добрый Вы, Яков Кириллович, – с неудовольствием сказал Шугаев. – Их, гадов, учить надо!
– Учить, а не стрелять. Учить. Вы же сами только что это сказали, Анатолий. Застреленного не научишь, а люди – не кошки, быстро не родятся. А ромбы и шпалы свои успеете получить – на наш век настоящих врагов хватит. И я не добрый – я справедливый. Востряков, Ложкин! Чего хмыкаете?! – Гурьев посмотрел на «чистильщиков». – Не «хмы», а так и есть.
– Так кто ж спорит, Яков Кириллыч, – с готовностью отозвался Востряков. – Это молодёжь куролесит, а мы – службу несём. Правильно, Тимофей?
– Правильно, правильно, – Ложкин залихватски поставил на место обойму пистолета.
– Всё, я дома, если что. Анатолий, позвоните Людмиле, успокойте, скажите, что всё штатно прошло. Волнуется же. Не звонили ведь ещё?
– Никак нет, – Шугаев захлопал на Гурьева пушистыми ресницами. – Сейчас позвоню, Яков Кириллович.
– Нехорошо, Анатолий, – укоризненно поджал губы Гурьев. – Работа – это очень правильно, здорово, мужчина без работы – не мужчина, не человек. Как и без семьи. Всё, занимайтесь.
– Вот, – с придыханием проговорил Шугаев, когда Гурьев вышел из кабинета. – Даже жену знает, как зовут. Вот – человек! – И посмотрел на Коновалова: – Понял, гад, какие люди изза тебя ночей не спят?! Ууу… Была б моя воля… Как он этого… С «вальтером» который, – я и ахнуть не успел, – а он… Ято думаю: чего это он с тросточкой, как пижон?! А это… Рраз! Рраз! С оттяжечкой! От плеча – пополам… Дааа!
– Он ещё и не так умеет, – поддел Ложкин.
– Уу, – опять с ненавистью посмотрел Шугаев на своего предшественника. И повторил: – Была б моя воля…
Его воля – не твоя, подумал Востряков, протирая ветошью ствол оружия. Не твоя – его. И увидел Бог, что это хорошо.
* * *
– Дарья звонила, – пробурчал заспанный Шульгин, когда он вошёл. – Раз сто. Как там всё? В цвет?
– Выучил, – усмехнулся Гурьев.
– С тобой и не то ещё выучишь, – отпарировал Денис.
Раздался низкий звук зуммера «Касатки». Гурьев снял трубку:
– Слушаю, Гурьев.
– Гур! – он услышал, как девушка громко вздохнула, переводя дух. Слышимость в «Касатке» была отличной. – Гур. Слава Богу. Ты… не ранен?!
– Да тьфу на тебя, – рассердился почти натурально Гурьев. – Какие ещё ранения?! Тоже мне, Верден, штурм Перекопа. Ложиська ты спать, дивушко. Я завтра заеду. Мне, видишь ли, тоже иногда поспать требуется. Все вопросы задашь мне завтра. Договорились?
– Нет. Ты не договариваешься – ты приказываешь, – грустно сказала девушка. – А я – слушаюсь и повинуюсь.
Пока, подумал Гурьев. Это – только пока.
– Но главное – ты жив. Всё остальное можно потом. Спокойной ночи, Гур. Я тебя очень люблю. И Арон Самойлович с Брайной Исааковной тебе привет передают. И Дина. Спокойной ночи.
– Спокойной ночи, дивушко.
Сталиноморск. 16 сентября 1940
Гурьев разрешил себе поспать на час больше – подъём не в пять, как обычно, а в шесть. Окончательно проснувшись, позвонил Широковой:
– Сегодня заканчивается твой больничный, Танечка, – с некоторой доли издевки сказал он в мембрану микрофона. – Приходи на работу, всё, в общем, закончилось. Новая метла, что вместо Коновалова, ещё по тебе пройдётся крупным наждаком, но ты не волнуйся – добрый волшебник товарищ Гурьев держит руку на пульсе событий.
– Яшенька…
– Всёвсё, слюни и сопли – это потом, при случае. Давай, займись делом. Я в школе до трёх сегодня. Целую ручки, – он повесил трубку, не дожидаясь окончания Татьяниных излияний.
Едва он переступил порог Ароновых хоромин, Даша кинулась ему на шею:
– Гур! Гур…
– Ну, ну, – он тихонечко отстранил девушку, покачал головой, улыбаясь. – Не надо из меня героя делать. Не надо. Всё, в общем, нормально.
– А Ферзь? – тихо спросила Даша.
– Какой ещё Ферзь?!
– Гур. Я знаю. Что с ним?
– Он там, где ему следует быть, – спокойно и бестрепетно глядя в глаза девушке, ответил Гурьев, вспоминая, как знакомо дрогнули в ладонях рукояти Близнецов. – И это всё, что тебе следует знать. Пожалуйста, дивушко. Пожалуйста.
– Ты убил его. Приговорил – и убил, – ответила Даша. – Я знаю. А ты знаешь, что чувствует человек, когда изза него погибают люди? Ведь ты знаешь это, Гур. Правда?