Она ничком опустилась на влажный листвяной ковёр и замерла, насколько могла, неподвижно. Потом, пересилив себя, стала смотреть. Я должна это запомнить, подумала она. Возможно, очень возможно, я никогда и никому не посмею, не сумею об этом рассказать, но я должна запомнить. Должна.
Она видела, как раздевали тела, потроша одежду. Как сбрасывали родных в какуюто яму. Слышала глухой звук от ударов падающих тел – слух её обострился невероятно, буквально каждый шорох и скрип отзывался колоколами у неё в ушах. Последним сбросили Лучика.
Оказалось, что она снова потеряла сознание, а очнувшись, поняла, – давно наступил день. Вокруг стояла странная тишина. Поляна была пустой – ни грузовика, ни людей. Только несколько тлеющих кострищ и странный, приторнотошнотворный запах. Она приподнялась на корточки, собираясь выпрямиться в полный рост, и в этот миг до неё донеслись звуки конских шагов, громкое дыхание животного и голос:
– Эй! Кто здесь?!
Она зажмурилась и, даже не упав – соскользнув вниз, ткнулась лицом в мокрые листья, устилавшие землю. Кажется, был дождь… Она услышала, как затрещали сучья под копытами лошади, как всадник остановился, как спрыгнул с коня наземь. Почему он один, пронеслось у неё в голове. Что…
Шаги. Совсем рядом. Он увидел её. Конечно, увидел. Она почувствовала, как он склонился над ней. Осторожно тронули за плечо. Как раз там, где гнездилась острая, рвущая боль. Она застонала… Сильные, хотя и не очень умелые руки потянули её, перевернули на спину. Она застонала снова и открыла глаза. Пусть он посмотрит мне в глаза, прежде чем убьёт меня, подумала она. И увидела совсем юное лицо – юноши, своего ровесника, наверное – удивлённорастерянное, встревоженнонепонимающее. И погоны на кителе. Свой?! Свой. Не может быть!
– Вы живы?! Вы ранены? – громко спросил он. И, не дожидаясь ответа, продолжил торопливо, оглядываясь по сторонам: – Вы не бойтесь. Я вас сейчас отвезу, тут наша часть, рядом. Что здесь произошло?!
Она была вся в крови. Своей и чужой. Не чужой, а… Одежда, тело, волосы – вся. И глубокая рваная рана в левом плече. Тупой и наверняка грязный штык обыкновенной трёхлинейки. Его замутило.
– Кто… Вы? – одними губами прошептала она. И удивилась, услышав свой голос. Он показался ей совсем чужим и странно далёким.
– Я?! – он растерялся, но совсем ненадолго. Спохватился, отстранился немного, смешно вскинул напряжённо выпрямленную кисть к фуражке: – Гардемарин Чердынцев, Второй Флотский экипаж. Ну, то есть… Бывший.
В других обстоятельствах она, вероятно, звонко рассмеялась бы. Гардемарин в лесу. Всё было неправильно. И этот юноша, и она. Она должна была умереть. А она…
– Как… Вас… зовут?
– Михаил, – хрипло проговорил юноша и проглотил слюну, борясь с тошнотой. Столько крови на одном человеке ему ещё не доводилось видеть, его военный опыт был ещё совсем скромным. Собственно, он ещё ни разу в настоящем боюто и не был. – Я…
– Ана… Ана… – она хотела назвать своё имя, но не смогла. Снова потеряла сознание.
– Аня, не бойтесь, – Михаил склонился над девушкой. – Аня… Аня?!
Он в замешательстве посмотрел по сторонам. Уже рассвело. Михаил недолго раздумывал. Девушка была жива. Может быть, её ещё удастся спасти, подумал он. Костры какието. И запах. Чтото случилось тут. Что? Надо скорее к своим!
Он свистнул тихонько, подзывая коня. Животное послушно приблизилось и остановилось рядом. Михаил поднял показавшееся ему почти невесомым тело девушки и после довольно долгой и бестолковой возни коекак умостил на коне. Взяв коня под уздцы, Чердынцев потянул. Аня, подумал он. Красивое какое имя.
Она очнулась и открыла глаза. Сознание возвращалось как будто порциями. Рывками. Было довольно светло. Она лежала на широкой лавке в избе, укрытая до подбородка лоскутным одеялом. Рядом сидел, сжимая в руках гардемаринскую саблю, тот самый юноша. Михаил. Она попыталась приподнять голову. Он увидел это, порывисто наклонился к ней:
– Нетнет! Аня! Вам нельзя сейчас ни двигаться, ни говорить. Вы в безопасности, у своих. Не бойтесь, Аня. Ничего не бойтесь.
Она едва заметно улыбнулась и закрыла глаза. Аня? Ну, что ж. Пусть будет Аня. В конце концов, от неё – после всего – остался лишь кусочек. Осколок. Пусть и с именем это случится.
Удивительно, но она почувствовала себя заметно лучше. Возможно, потому, что вокруг была чистота, и сама она была чистой, и бельё, на котором она лежала, и даже это смешное одеяло. И этот юноша. Он тоже был чистыйчистый, словно промытый до хрустального звона. Как же это? Война, столько грязи кругом! Кажется, ничего и никого не осталось, одна только грязь. И кровь. Она приказала себе ни о чём не думать. Ни о чём, что случилось с родными. Это бессмысленно, подумала она. Потом, когда станет не так больно. Если я буду продолжать думать об этом, я не смогу жить. Ведь нужно жить?! Я ничего не забуду. Я не посмею забыть, но сейчас… Сейчас – не могу.
Михаил стал говорить чтото. У него был приятный, низкий голос, ещё со следами юношеской ломки, но уже вполне набравший силу. Он вообще был… Она разглядывала его через полуприкрытые веки. Простое, чистое, светлое лицо. Румяные щёки. Светлые усики, ещё не знавшие бритвы. Высокий. Милый, подумала она. Он очень милый. Она выпростала изпод одеяла здоровую руку и нетерпеливо пошевелила пальцами. Он споткнулся на полуслове и мгновение спустя взял осторожно её руку в свою. И замер. Она почувствовала, как он вздрогнул. Какой милый, милый мальчик, подумала она снова. Неужели я жива? Не может быть.
– Что… со мной?
– Вы… Вы ранены, – тихо сказал Михаил. – Врача здесь нет, но это не страшно. Ваша рана довольно серьёзная, хотя и не опасная для жизни.
– Давно?
– Третий день, – он вздохнул. – Мы боялись, что вы потеряли много крови, но, к счастью, это была не ваша кровь. Вы не волнуйтесь. Потом, потом! Вам нужно спать. Я вас оставлю здесь, эти люди позаботятся о Вас. Я дам им денег, у меня есть немного, настоящих денег!
– Нет.
– Аня… Я приду вас навестить завтра. Ещё несколько дней. Мы, вероятно, будем ещё несколько дней в этой станице. А потом мы выступаем.
– Я… Вас… не пущу.
Он улыбнулся, – эти её слова ему польстили. Он чувствовал себя взрослым и опытным мужчиной. Вот только что ему делать, он решительно и отчаянно не знал. Больше всего на свете Чердынцеву хотелось остаться с этой девушкой и держать её за руку. Вечно. Даже теперь, несчастная, измученная, еле живая, она была… прекрасна. Как принцесса из сказки. Огромные, сероголубые глаза. И золотые, совершенно золотые волосы. Да что же это такое?!
– Вы останетесь здесь, – твёрдо, как мог, проговорил он. – Вы останетесь здесь, потому что вам нужно поправиться. Если хотите, можете дождаться меня. Я… Я буду… Если вы захотите, это будет для меня самой большой наградой, – выпалил он наконец и сделался малиновым от смущения.
Боже, какой же он милый, подумала она, чувствуя, как на глаза наворачиваются слёзы. Наверное, он никому ещё никогда ничего подобного не говорил. И мне никто никогда ничего подобного не говорил. Интересно, если бы ктонибудь осмелился? Тогда? В той жизни? Сделалось бы мне смешно? Или нет? Сейчас мне совсем не хочется смеяться. Сейчас мне хочется плакать…
– Если вы пообещаете вернуться, я вас подожду, – просто сказала она. Голос её неожиданно окреп, и Михаил посмотрел на неё с изумлением. – Обещайте.
– Обещаю, – глухо ответил Чердынцев. – Обещаю. Я вернусь, Аня. Обязательно, непременно вернусь. Только Вы… Вы поправляйтесь, ладно?
– Обещаю, – снова лёгкая, чуть заметная улыбка тронула её губы. – Обещаю, мой адмирал.
Она чуть повернула голову набок и закрыла глаза. Михаил держал её за руку до тех пор, пока она не заснула.
Он вышел изза занавески, подошёл к столу, за которым сидел хозяин. Замялся, краснея и не зная, как начать разговор. Решившись, полез за пазуху, достал плотную пачку денег:
– Вот. Пожалуйста, возьмите. Если ей что понадобится…
Мужик взял деньги, тщательно, намочив слюной большой и указательный палец правой руки, пересчитал. И, вытянув пять «катеринок», протянул остальную пачку Михаилу: