– Деньгамито не бросайся. Чай, не купец с прежних времён.
– Я…
– Не боись, хлопец. Выходим твою царевну, – усмехнулся в бороду мужик. – Как новенькая будет.
– Царевну?! – уставился на него Михаил.
– А чего ж, – кивнул хозяин. – Вылитая царевна, как на картинке. Ничего. Ты самто чей?
– Из Сурожска, – ответил Михаил и опять покраснел.
– Из крымских, значит, – вздохнул мужик. – Ну, всё одно – казак, он и есть казак. Ты, главное, того. Возвращайся, хлопец. Живой возвращайся, смотри!
– Я вернусь, – Михаил вскинул голову. – Я обязательно вернусь. С победой.
– С победой ли, нет ли, – опять усмехнулся мужик, – оно видно будет. Кто кого победит. А, главное, зачем. А ты возвращайся. Дело твое молодое, жить да жить, детишек растить. А воевать? Воевать никогда не к спеху. Иди, хлопец. Ей отдыхать надо, сил набираться, а тебя служба ждёт. Иди.
Михаил кивнул, проглотил комок в горле и перекрестился на иконостас в углу. Под иконами горела маленькая лампадка. Совсем как когдато дома.
Мужик вздохнул, тяжело поднялся, шагнул к Чердынцеву, приобнял за плечи, встряхнул. Потом трижды коснулся колючей жёсткой бородой его лица:
– С Богом, сынок. С Богом – оно вернее выходитто!
Сталиноморск. Октябрь 1940
– А потом? – Гурьев поднёс руку к горлу. – Чердынцев. Что было потом?!
– Потом я вернулся, – хмуро сказал Чердынцев. – В двадцатом. Мы стали прорываться сюда, в Крым. Не успели. Ну, и, сам понимаешь. Надо было жизнь налаживать. И вообще. Я стал красным военмором, а она… Мы поженились в двадцать первом. Я даже поверить боялся, что она согласится. Мне ничего не надо было. А дальше ты знаешь.
– Ты знал, кто она и откуда?
– Нет, – Чердынцев покачал головой. – Откуда?! Откуда?! Она сказала потом. Знаешь… Я не поверил. Вот – не поверил. Решил, что она… Она вообще бывала немного не в себе иногда. Нет, я понимал, конечно, что она из какойто такой семьи. Но это?! Ты только представь себе! Она ведь никогда ничего не рассказывала о своём прошлом. Никогда даже ни полсловечка. Словно с луны свалилась. Я догадывался, понимал, что все – все её погибли. Но… И вдруг – такое. Как обухом по голове! Нет, как хочешь, но я не поверил. Разве – в такое – можно поверить?!
Она отрезала это, подумал Гурьев. Сознательно, или нет, – просто отрезала от себя. Иначе невозможно жить. Ходить по этой земле и знать, что гдето рядом ходит тот, кто стрелял в твоего отца, в твою мать, брата, сестёр?! Невозможно. Мне легче. Мне куда легче.
– Когда она сказала тебе об этом?
– Когда Дарья… Когда узнала, что беременна. Тогда и сказала.
– А ты не поверил.
– Нет. Я и сейчас. Я не знаю, понимаешь?! Вроде бы сходится очень многое. Я же пытался разузнать коечто. И узнал.
– Даа?! – изумился Гурьев. – Нука, нука, интересно. И что же ты узнал?
– Да узнал, – Чердынцев ухватился за рюмку, как за спасательный круг. – Коечто.
– Тем более, что они с середины двадцатых весьма этим гордились. И хвастались на каждом углу. Так что?
– Яков Кириллыч…
– Ты говори, каплей. Говори. Это важно.
Чердынцев вдруг решительно отодвинул рюмку, – так, что коньяк опасно плеснулся, грозя пролиться на скатерть, – поднялся, расстегнул китель, достал портмоне и вытянул оттуда небольшой снимок – старый, старый, на плотном картоне, снимок, запечатлевший высокую женщину с гордым, жёстким и в то же самое время какимто беззащитным лицом, и четырёх девочек. Одна из девочек была Даша. То есть, конечно же, не Даша.
Гурьев долго рассматривал фото. Потом спросил тихо:
– А это у тебя откуда, капитан?
– Нашёл, – усмехнулся Чердынцев.
– Ты спятил, – покачал головой Гурьев. – Такое с собой в карманах носить?! Ты точно спятил. Псих. А если б кто увидел?
– Никто не увидел, – Чердынцев снова опустился на стул.
– Псих, – спокойно констатировал Гурьев. – Псих клинический и неизлечимый. Ладно. Дальше.
– Куда уж дальше, – криво усмехнулся Чердынцев.
– То есть тогда ты и поверил.
– Почти. Потому что… Да как же можно в такое поверить?! Если это всё правда – никогда не прощу себе. Надо было… А, к чёрту!
– Это правда, капитан, – вздохнул Гурьев. – А туда, куда ты сказал – не надо. Не надо.
– Откуда ты можешь это знать, – Чердынцев сильно запрокинул голову и со свистом втянул в себя воздух. – Откуда тебето это знать, если я и сам?!
– Я знаю.
– Откуда?!
– Чердынцев, – Гурьев поставил локти на стол, положил подбородок на сцепленные пальцы. – Ты хоть понимаешь, что ты сделал, Чердынцев?!
– А что я такого сделал? – Чердынцев усмехнулся. – Вопервых, я не знал. Вовторых, не поверил. А если бы даже знал и поверил?! Когда она… когда её не стало, я думал, я сдохну. Я выскребся только изза Дарьи. Когда Дарья подросла, я только тогда… засомневался.
– Почему засомневался? Если не поверил?
– Почему, почему, – буркнул Чердынцев. – Ты на неё, на Дарьюто, посмотри. Сам говоришь.
Гурьев налил себе и ему по полной рюмке:
– Ясно. Скоро я тебе многое объясню. Не всё, но многое Давай вздрогнем, капитан. За наших любимых.
Они выпили, попрежнему не чокаясь. Гурьев громко поставил свою рюмку на стол:
– Твоя сверстница. Значит, младшая. Анастасия.
– Аня…
– Как ты там вообще очутился?
– Да меня в разведку послали.
– Одного?!
– Какой там одного, – сморщился Чердынцев. – Я же салага тогда был, вообще необстрелянный. Отбился, заплутал в лесу этом проклятом! Пока не догадался конику своему довериться. Вот и вышло всё, – видишь, как.
– За белых и за красных, капитан, – Гурьев поднял рюмку. – И какого же, спрашивается, рожна, а?
– Это точно, – Чердынцев опрокинул в себя спиртное, зажмурился. – Только не думалось тогда об этом. Я ведь потом почти поверил в сказки. Ну, потом, позже гораздо. Я ведь совсем зелёный был. Это теперь…
– Да ладно, – беспечно отмахнулся Гурьев. – И посерьёзнее тебя персонажи оттопыривали щёки и надували жилы на лбу, толкуя о торжестве великих идей, ради которых никакой крови не жалко. Почему ты из Директории ушёл?
– А ты бы видел, что они там творили, – побагровел Чердынцев. – Пороли народ деревнями! Казаков! Это казаковто?! Хлеб отбирали! Заложники! Белое дело, – он усмехнулся зло. – Кто же так закон и порядок наводит?! Да и вообще. За старое взялись. Солдат по зубам, мобилизация… Голубая кровь, белая кость. Тоже мне! Просрали Россию, всё за своё держались, за старое! А ему не было уже хода, некуда было дальше на старом, понимаешь?! Я же помню, как меня в гардемарины брали. Сколько Беклемишеву порогов обивать пришлось. Рылом не вышел. Думали удержать. Ты не помнишь, а я многого не понимал тогда. И сейчас далеко не всё понимаю.
– Это правильно, капитан. Не всё.
– Погоди, – Чердынцев налил себе и Гурьеву, прежде чем поставить бутылку на стол, зачемто посмотрел её на просвет. – Это всё ерунда. И она там оставалась. Уже у красных в тылу. Я тогда не думал о красных и белых, понимаешь? Я о ней думал. О том, что я ей обещал. На целом свете однаодинёшенька. А красныебелые… Ерунда это всё, Яков. Теперь – ерунда, понимаешь?!
– Понимаю, – Гурьев оценивающе – снова, как будто впервые – быстро и коротко взглянул на Чердынцева. – Знал бы ты, как я тебя понимаю, завыл бы. Значит, Дарье ты так ничего никогда и не говорил?
– Говорил – что?
– Про царскую кровь, капитан. Про царскую кровь.
– Что я, психический?!
– Есть немного, – кивнул Гурьев. – А что говорил?
– Ну, что. Да ничего, в общем, не говорил. Говорил, что из Питера. Про дворян. Рассказывал. Про жизнь прежнюю. Немного. Ну, вообще. Осторожно, сам понимаешь. Да и всякого в ней, в той жизни, хватало! Как в любой. Как всегда. Да что я, ненормальный?! Она бы меня первая психом сочла бы!
– Ох, нет, Чердынцев, – Гурьев покачал головой. – Нет. Она не такая. Я, когда впервые твою дочь увидел, сразу понял, что дело нечисто. Но такого?! Такого я даже вообразить себе не мог. Я точно ведь знал, что их всех убили. Этот подонок так гладко рассказывал.