Тимирёва некоторое время сидела молча. Потом, ещё раз взглянув на бланк, проговорила:
– Дайте ручку, что ли, Яков Кириллович.
Гурьев с готовностью протянул ей «Монблан». Удивлённо посмотрев на невиданный прежде прибор, Анна Васильевна осторожно поставила свою подпись на бумаге.
– Отлично, – Гурьев кивнул и быстро спрятал бланк в папку. – А теперь – те самые сведения, об ответственности за разглашение которых и так далее. Мы, Анна Васильевна, задумали грандиозное кино. С участием множества реальных действующих лиц – далеко не только актёров. Эпохальное полотно, совершенно невиданное по размаху, масштабу, охвату и реализму исполнения. Кино это уже снимается несколько лет, причём как на территории СССР, так и за его пределами. Декорации дорогие – просто кошмар. А главное, то, что это кино, никто не догадывается. Все думают, что это взаправду, что обеспечивает прямотаки душераздирающий реализм отдельных сцен и целых частей с эпизодами. Причём иногда и сценарий приходится по мере развития сюжета переписывать. Но мы пока справляемся. Я понятно объясняю, Анна Васильевна?
– Пока да. А кто это – «мы»?
– Мы – это мы. Вы. Я. Одя. Товарищ секретарь ЦК Городецкий. Товарищ Сталин – тоже. Представляете?
– Смутно, – вздохнула Тимирёва. – А почему – девятнадцать?
– Очень просто. В инициативную сценарноадминистративную группу входило на начальном этапе всего девятнадцать человек.
– Невозможно.
– Нет ничего невозможного, Анна Васильевна. Нужны только правильные инструменты.
– Господи, Яша… Простите, Яков Кириллович…
– Ничего, ничего, – Гурьев улыбнулся и накрыл ладонью руку Тимирёвой. – Мне даже приятно, в какойто степени. Я ведь вас прекрасно помню, Анна Васильевна. И никогда не забывал того, что вы сделали для мамы. Просто тогда я ещё был совсем мальчишка и практически ничего не мог. Ну, а теперь – вот, коечто.
– Я слышала о том, что Ольга Ильинична погибла. Как ужасно. Я тоже её отлично помню. И вас. А что же Николай Петрович?
– Николая Петровича тоже больше нет. Но он умер, как подобает настоящему воину, каким он и оставался всю жизнь.
– Яшенька. А вы – не боитесь?
– Чего, Анна Васильевна?
– Что товарищ Сталин вам помешает ваше замечательное кино снимать.
– Да, – Гурьев покладисто кивнул. – Он такой. Он может. Чрезвычайно въедливый старик, и ужасно хитрый. Но я его ни капельки не боюсь, а он не боится меня. Потому что я ничуть не менее въедливый и ничуть не менее хитрый. И я знаю о том, что он хитрый и въедливый, и он обо мне это знает. А я знаю, что он знает, потому что он думает, что он – всё равно самый хитрый и самый въедливый. А он не знает, что я знаю, что он так думает, и поэтому думает, что он – самый въедливый и самый хитрый. Понимаете, Анна Васильевна?
– Както несерьёзно у вас это всё выходит, Яшенька, – жалобно проговорила Тимирёва.
– Так это же изумительно, – просиял Гурьев. – Недаром ведь Бальзак назвал всё это комедией. И потом, – когда смеёшься, перестаёшь бояться. Вы за собой не замечали, Анна Васильевна?
– Ну, просто Бог знает, что такое… Зачем я вам понадобилась, Яшенька?
– Мне нужны все люди, Анна Васильевна. Проблема в том, что не до всех я в состоянии дотянуться. Но тех, до кого в состоянии, я уже не отпускаю. Хватка у меня бульдожья, уж можете мне поверить. А занятие я вам придумаю, и гораздо быстрее, чем вы предполагаете. Ну, вот прямо сейчас.
Гурьев достал из кармана пиджака фотографию и положил перед Тимирёвой:
– Можете мне сказать, кто это, Анна Васильевна?
Тимирёва долго рассматривала фото, прежде чем подняла глаза на Гурьева:
– Что это за снимок, Яшенька? Это… Это же невозможно!
– Вы не ответили на мой вопрос. Вы знаете, кто это?
– Вы знаете это наверняка не хуже меня, – выпрямилась Тимирёва. – Яков Кириллович! Я не понимаю…
– Вы тоже убеждены, что на снимке – именно та самая женщина, которую мы оба подразумеваем?
– Да.
– А вот на это теперь взгляните, – Гурьев положил рядом с первым фото второе, запечатлевшее Дашу и слегка – совсем чутьчуть – отретушированное для вящего сходства. Правда, на этом снимке Даша была в школьном платье.
– Что… Что происходит? Яшенька, умоляю! Скажите мне, наконец, что происходит?! – лицо Анны Васильевны дрожало от еле сдерживаемых рыданий. – Невозможно! Невозможно…
– Я наткнулся на всё это случайно, – задумчиво проговорил Гурьев. – Настолько случайно, что… Правда, мой старый приятель Сан Саныч Городецкий напрочь отказывается в случайности верить. Больше того, он утверждает, что никаких случайностей вообще не бывает. Вот так, голубушка Анна Васильевна.
Тимирёва заплакала. Слёзы просто катились по её щекам, и Гурьев подумал – да откуда же у человека может быть столько слёз?! Не делая никаких попыток вытереть слёзы, Анна Васильевна держала Дашино фото – на вытянутой руке, чуть подрагивающими пальцами, прямо перед собой.
Всё когданибудь кончается – иссякли и слёзы. Гурьев протянул Тимирёвой платок. Аккуратно положив снимок на столик и вытерев глаза, Анна Васильевна спросила:
– Что я должна буду делать, Яков Кириллович?
– О, ничего сверхъестественного. Помните, в прежние времена у барышень из приличных семей были и бонны, и гувернантки? Вы нужны мне, чтобы присматривать за девушкой. Её зовут Даша. Даша Чердынцева. Её отец – военный моряк, а мать скончалась при родах. Та самая молодая женщина, что на фото. Сейчас у отца этой девушки появилась новая семья, – очень добрая, хорошая, милая молодая женщина и чудесная девочка, и Даша с ними замечательно ладит – она вообще такой человек, ладит практически со всеми, кто соответствует определению «хороший человек». Вот с негодяями у неё никак отношения не складываются, – горестно, словно сожалея об этом, вздохнул Гурьев. – Но – при этом – ей требуется несколько иной уровень общения, чем эта милая и добрейшей, ангельской буквально души молодая женщина может ей предоставить. Поэтому мне нужны вы.
– Она…
– Давайте пока не станем ничего оглашать, Анна Васильевна. Будет ещё тому и время, и место. А пока я поручаю девушку – вашему попечению. Говорите с ней обо всём на свете. Рассказывайте ей о вашей жизни, обо всём, что помните. Только правду, разумеется. О том, почему всё случилось именно так. О том омуте смуты, о круговороте нелепостей и закономерностей, закруживших нас всех и швырнувших на скалы наш общий корабль. О войне, о людях… Словом, обо всём. Станьте её другом. Я знаю, у вас обязательно выйдет.
– И это… всё?!
– В общемто, да, – Гурьев улыбнулся. – Вы, вероятно, догадываетесь, что сделать это мне самому невозможно, в том числе по причинам вполне объяснимого свойства.
– Она в вас… влюблена?
– Слава Богу, нет, – ещё шире улыбнулся Гурьев. – Разумеется, я пользуюсь непререкаемым авторитетом, но ничего такого опасного, к моему глубочайшему счастью и облегчению. И вам, Анна Васильевна, предстоит позаботиться о том, чтобы так продолжалось и впредь.
– Хотелось бы надеяться, что это выполнимо, – Тимирёва вздохнула, покачав головой. – Где она сейчас?
– Недалеко отсюда. В Сталиноморске. Там как раз заканчивается строительство нашего… убежища, назовём его так. Санаторийпрофилакторий «Старая Крепость». Вам там понравится, вот увидите.
– Когда?
– Дней через десять. Отдыхайте, медики проследят, чтобы вы нормально питались, назначат процедуры, – оглянуться не успеете, будете, как новенькая. Да, чуть не забыл. Просить ни за кого не нужно. Делается всё возможное и даже многое за рамками такового. А вот список полезных людей, – действительно полезных, будет весьма кстати. Но с этим тоже сильно не торопитесь.
– Какими правилами я должна руководствоваться, чтобы список соответствовал вашим ожиданиям, Яков Кириллович?
– Что вам сказать, – Гурьев провёл тыльной стороной ладони по подбородку. – Знаете, сейчас в Европе очень нехорошие дела творятся. Гитлеровцы, похоже, от риторики перешли к делу – евреев сгоняют в гетто, грабят и убивают по дороге. Так вот, есть такая палестинская организация – называется «Алият ХаНоар». Они умудряются в этом бедламе работать – вывозить людей в Палестину. Не всех, конечно. Только тех, кто… А как решить это – кто?! Неизвестно, Анна Васильевна. Непонятно. Страшно. А решать надо. Каждый день, и выхода иного не имеется. Вот и вам примерно в таком положении побывать предстоит. Я за вас ничего решить не смогу, уж не обессудьте.