– Это… жестоко.
– Я знаю, – Гурьев кивнул. – Но вот с этим – в отличие от всего остального – я ровным счётом ничего не могу поделать.
Сталиноморск. Декабрь 1940
Звонок из крепости раздался поздно вечером. Герасимов, откашлявшись, произнёс в трубку:
– Добрый вечер, Яков Кириллович. Открыли главную плиту. Всё готово, можем приступать.
– Нет, – вздохнул Гурьев. – Столько ждали – ещё подождём. Всё равно до утра невозможно ничего делать.
– Почему?!
– Помните, что я вам рассказывал, Михаил Михайлович? – мягко напомнил Гурьев. – Оптический замок.
– Ах, да, – смущённо пробормотал Герасимов. – Конечно. Извините.
– Я сейчас сделаю пару звонков, утром, по команде, и начнём – помолясь, как говорится. Я понимаю, вам не терпится, Михаил Михайлович. Только вы учтите – там может просто не оказаться ничего. Ничего вообще. Пустышка.
– Я чувствую, там чтото есть, Яков Кириллович. Чтото важное.
– Это хорошо, – кивнул Гурьев. – Интуиции я тоже, в общем, доверяю. Но мы подождём до утра. Если надо – то до третьего дня. До свидания, товарищ Герасимов.
Распрощавшись с археологом, Гурьев набрал номер Городецкого:
– Исполать, секретарь. Жду тебя завтра утром на объекте.
– Что там?!
– Без тебя открывать не будем.
– А если там нет ничего?
– А это мне уже совершенно неинтересно, Варяг. Я нашёл клад, и я должен тебе его показать. Так что ты прилетай, будь так добр. Утром сюда – вечером – назад. Москва денёк без тебя выстоит.
– Ладно, – по тону Городецкого Гурьев уловил, что тот хочет сказать чтото ещё. – Добро.
– Говори, дружище, – мягко подбодрил его Гурьев. – Говори, я же слышу. Говори.
– Я не один прилечу.
– Ты никогда один не летаешь. Это просто глупо – летать одному. Ты не птица.
– Гур. Я с Надеждой прилечу. С Надей.
Вот это да, подумал Гурьев. Вот это да. А я как же?!
– Конечно, Варяг. Какие разговоры. Давно?
– Месяц почти. Ну, ты знаешь, как это бывает.
– Знаю, – Гурьев ощущал такую радость за друга, что не удержался от вопроса: – Ты как чувствуешь себя, Сан Саныч?
– Я себя чувствую, Гур, – незнакомым какимто голосом сказал Городецкий. – Я себя чувствую, Гур, ты не поверишь. Может быть, впервые за все эти годы. Чувствую, что я – это я. Человек.
– Опять я угадал.
– Улыбаешься, знаю, – вздохнул Городецкий. – Скалишься во всю рожу, довольный, как…
– Жду, Варяг. Жду. Я хочу на неё посмотреть. Правильно ли я угадал.
– Правильнее уже не бывает, Гур. Не бывает правильнее – вот так я тебе скажу. Для меня – не бывает.
Вера, подумал Гурьев. Надежда. А где же моя любовь?
* * *
Да, подумал Гурьев, глядя на Городецкого, помогающего Надежде спускаться по трапу, я угадал. Это очень, очень хорошо. Вот только – что мне сказать ей?!
– Здравствуйте, Гур, – серьёзно проговорила Надя. Её пожатие оказалось неожиданно сильным, энергичным и тёплым. – Я так много слышала о Вас, мне Саша столько всего рассказал… Я знаю – вы сделали, что могли. Вы же не могли её полюбить, правда? Вы не можете полюбить всех. Поэтому – не говорите ничего, хорошо? Наверное, это просто – судьба. Да и вообще – если б не вы…
– Да ну их, слова эти, Надя, – вздохнул Гурьев. – Вы правы – ну их, совсем. Не надо ничего говорить. Хорошо, что вы прилетели. Просто хорошо. – Он указал подбородком на Веру и Дашу: – Это та самая девушка и её очень близкая подруга, Вера, жена её отца. Слово «мачеха» не люблю, да и не годится оно – вот совершенно. Сёстры они, подруги – а не мачеха с падчерицей. Они вам всё расскажут, покажут, Надя. Идите. Надеюсь, вы с ними подружитесь. И простите за всё.
Надя умоляюще оглянулась на Городецкого, тот кивнул: иди, всё хорошо. И сам шагнул к Гурьеву:
– Ну, здоров, князь ГурьевТаврический, губернатор крымский… Показывай, показывай хозяйство своё.
– Такое же моё, как твоё, – усмехнулся Гурьев. – Идём.
Он быстро перезнакомил Городецкого с людьми и вручил Герасимову, только что не приплясывающему от нетерпения, кольцо:
– Открывайте, Михаил Михайлович.
– А Вы?! – опешил Герасимов. – Яков Кириллович… Как же так?!
– А мы с товарищем Городецким почаёвничаем пока, – усмехнулся Гурьев. – Не надо там лишнего гавканья, Михаил Михайлович, это же наука – пусть всё будет спокойно, научно, без этой беготни и подпрыгивания в присутствии большого московского начальства, которое только глаза пучит да щёки надувает – толку с него никакого обычно, беспокойство одно. А как достанете – если что интересное – позовёте и нас. Давайте. Удачи.
– Артист ты, Гур, – завистливо сказал Городецкий, когда археологи удалились. – Артист, артист – гений. Не просто бронепоезд – двухколейное бронечудище. Видел такой проект?
– Видел.
– И что скажешь?
– Ничего, Варяг. Никакое чудооружие ничего не сделает, если дать его в руки неумехам и трусам. На самом деле, всё решает взаимодействие родов войск и подразделений в бою, слаженность, слётанность и всё такое, а не тонны железа или лошадиные силы моторов. Надо дух воспитывать, а бронепоезд… Ну его, Варяг, совсем. Мне сейчас не до проектов с бронепоездами. И тебе до них дела не станет. Пойдём, клад тебе покажу.
– Что же ты там такое выкопал, – удивлённо приподнял брови Городецкий, шагая вслед за Гурьевым.
Они вошли в штабной вагончик.
– Ладно, неплохо, – кивнул, осмотревшись, Городецкий. Лицо его мгновенно сделалось жёстким, рабочим. – Ориентируй.
Гурьев открыл сейф, достал оттуда серый конверт и, вынув из него три снимка, положил их на столик изображениями вниз. На тыльной стороне каждого снимка были надписи от руки – «дочка», «мама», «бабушка и дедушка». Городецкий несколько секунд рассматривал нехитрый пасьянс. Гурьев показал пальцем на «дочку» и кивнул. Нахмурившись, Городецкий протянул руку, перевернул фото, поднёс к глазам. И долго, бесконечно долго рассматривал.
– Красавица, – он кивнул и взял следующий снимок. – Беру прикуп.
Некоторое Городецкий время цепко разглядывал оба фото:
– Ты смотри. Бывает же. Какое сходство.
– Всё? – с интересом спросил Гурьев.
– Нет, – буркнул Городецкий. – Не всё. Гдето я её видел. Где?
– Стареешь, секретарь, – вздохнул Гурьев, кивая на третий снимок.
Городецкий, коротко глянув исподлобья на Гурьева, поднял последнюю фотографию – и резко откинулся на спинку стула. Гурьев увидел, как натянулась у Варяга кожа на скулах. Городецкий сложил все три снимка в одной руке веером, словно карточную колоду, и смотрел на них минуты, наверное, две. Гурьев молчал. Даже глаза прикрыл.
Городецкий медленно, словно нехотя, сложил фотографии в конверт. И, зябко поведя плечами, проговорил:
– Вон зачем ты сюда рвался.
– Да если б я знал, зачем я сюда рвался.
– Но чтото же ты чуял.
– Не это. Не это, Варяг. Я до сих пор поверить не могу.
– Это точно?
– Это точно. Всё сходится – чуть ли не с точностью до часов и минут.
– А ято думаю: за каким лядом тебе ермаковские показания вдруг понадобились. Пришлось тряхануть его как следует, чтобы правду сказал, наконец, мразь. Вот оно что. И дальше?
– Надо сказать ей.
– Спятил ты, что ли?! Советский ребёнок, комсомо…
– Не городи чушь, Варяг. Ничего в ней этого нет. Я её три с половиной месяца наблюдаю – каждый день. Это царская кровь.
– Дальше?! Что мы дальше с ней будем делать?!
– Это неверная постановка вопроса, Варяг. Верная будет такая: что она с нами захочет делать? Что захочет – то и сделает. Может и послать на все четыре стороны. А может – и нет. Вот если нет – тогда будем думать дальше. Царская кровь – это суд, Варяг. Суд окончательный, суд – на земле – последний. Как присудит, так и будет.