Итак, тот неизвестный воинственный сородич, оказался прав. Большая часть приборов вредна для йети. Возможно — и для людей. Но это означает, что, скорее всего, керели не принадлежали ни к моему (ну это и так известно), ни к человеческому виду. Остается только один — люди изменённые. Тролли и их здоровые родичи.
Народ согласился с моими выводами. Действительно, у доминирующего вида разумных большая часть техники, скорее всего, сделана в расчёте именно на свой вид. Но сейчас это уже не превратило людей изменённых в моих врагов. Во-первых, те, что живут теперь — уже не те, кто виноват в вымирании остальных видов (да и своего). Во-вторых, у меня было много времени, чтобы всё обдумать. И Игорь когда-то дал надежду, объяснив про вероятности. Впрочем, даже будь иначе — нам сейчас не до межвидовой войны. Ну а в-третьих, керели поступили со своими родичами не лучше, чем с нами — обрекли многих на превращение в троллей. Так за что винить «потенциальных наследников»?
Параллельно мы занимались и другими исследованиями. Местная природа поставила множество ограничений. Из-за высокой влажности и очень «живого» окружения обычная выделка не защищала шкуры от гниения. Да и растительные нити приходили в негодность, в лучшем случае, за несколько месяцев, и то, если их хранить в сухом тёмном месте, регулярно просушивать и не пользоваться. В такой ситуации особую ценность приобрели остатки начальных вещей: одежда, обувь, верёвки и так далее. Причём почти ничто не использовалось по назначению. Даже то, что сначала казалось нужным, например, ботинки. Они сковывали ногу, мешали осязанию и хотя защищали от большей части кусачих тварей, но отнюдь не от всех — некоторые умудрялись преодолеть толстый материал подошвы, вцепляясь, как раскалённые гвозди. К тому же, обувь настолько усложняла распознавание опасности, что в результате обутый человек страдал больше, чем босой — последний «кожей чуял» угрозу и не наступал куда не следует. Это не считая того, что мелкие ядовитые животные так и норовили забиться в любые щели и складки (которых не получалось избежать), а достаточно их ненароком придавить, как следовал закономерный результат. Но это касалось только вещей, которые давали нам.
Доставшееся от местных людей обладало совсем другими свойствами, и если надеть полный костюм (он застёгивался наподобие скафандра и позволял полностью избежать доступа животных к телу), то человеку уже не грозили ни шипы, ни зубы, ни жала. С одной стороны, это очень сильно упрощало жизнь и позволяло не обращать внимание на мелочи при охоте, переходе или даже работе по лагерю, а с другой… Все испытатели защитных костюмов отмечали, что чувствуют себя в них неуютно, слепыми (пусть и несильно, но поле зрения одежда ограничивала), глухими и беспомощными. По привычке они часто пытались передвигаться обычным способом, но из-за преграды между телом и окружающей средой нервничали, не в силах пользоваться привычным набором ощущений. Приспособиться ходить быстро, не обращая внимания на многие важные для голого человека мелочи, оказалось непросто. К тому же, пребывание в защитном костюме уже в течении трети суток приводило к ослаблению внимания, в результате, раздевшись, человек даже в лагере умудрялся словить немало болячек, укусов и ужалений. Чем больше времени подопытный проводил в «скафандре» (так обозвали эти костюмы), тем сильнее ослабевало его внимание. Именно по этой причине сатанисты тоже практически отказались от использования своей одежды — ведь она мешала ориентироваться почти в той же степени, а защищала намного хуже, чем «скафандр».
А вот палатки оказались очень удобными и, если не злоупотреблять их использованием, могли бы существенно облегчить жизнь. Например, они позволяли спать без задних ног, а не вполглаза — чтобы не придавить незваных гостей, и при этом гораздо меньше ослабляли внимание. Однако и к нормальному сну людям оказалось сложно приспособиться, более того, выяснилось, что они настолько привыкли к неприятностям, что при их отсутствии начинали видеть кошмары. Сон становился беспокойным и отдых — менее качественным. Последнее больше всего удивило самих экспериментаторов.
— Нет, мы точно уже ненормальные какие-то, — заметил Илья. — Вроде радоваться должны, а не получается.
В один из вечеров мы отпраздновали переход в категорию взрослых Цезаря и Лёвы с Лизой. Теперь из младших осталось только два подростка и два ребёнка (дети от вторых и третьих родов Щуки).
Количество известных инфекционных болезней превысило пятьдесят, причём тринадцать из них являлись смертельными. К этому времени сомнений уже не осталось: если симптомы болезни ребёнка оказывались неизвестными (то есть взрослые этим не заболевали), то, значит, болезнь будет протекать тяжело и велика вероятность потерять ещё одного человека. Мы не обманывались и не тешили себя пустой надеждой, что, повзрослев, дети перестанут заражаться такими болезнями. Мы — нулевое поколение, инкубаторы, и именно по этой причине о нашем здоровье позаботились и защитили от самых больших опасностей. Росс до сих пор рассматривал нас как возможный источник лекарств или прививок для молодого поколения, но увы, пока ничего хорошего из этого не вышло: при нанесении взрослой крови на царапину никакого положительного эффекта не наблюдалось, а вводить цельную кровь или плазму малышам хирург опасался. И, как выяснилось, не зря.
Мы долго искали животных, на которых удалось бы протестировать кровь, плазму, лимфу или межклеточную жидкость людей и йети. Но у всех этих зверей наблюдались серьёзные поражения органов и последующая гибель даже после однократного введения. Почти через месяц после начала экспериментов мне пришла в голову идея проверить кровь не только взрослых, но и молодого поколения, причём той его части, которая уже начала болеть. Результаты очень сильно отличались: кровь человеческих детей, введённая в том же (малом) количестве, почти никогда не убивала и не вызывала патологических изменений, хотя почти во всех случаях животное некоторое время недомогало. А вот введение крови маленьких йети чаще всего вызывало серьёзные нарушения, а то и гибель, но всё равно не так быстро, как при использовании препаратов из особей нулевого поколения (причём — даже людей).
Отсюда напрашивался вывод, что мы очень сильно отличаемся от наших детей. Гораздо сильнее, чем может показаться на первый взгляд. Это подтвердил единственный эксперимент на человеке: Росс попытался ввести небольшое количество межклеточной жидкости (как самой безопасной) безнадёжно больному ребёнку — в результате тот погиб не от инфекции, а от лечения.
— Выходит, мы и наши дети отличаемся не меньше, чем два разных вида, — Щука осторожно поправила костёр палкой. — Мы чужие друг другу. У меня единственный вопрос: почему не болеют дети до годовалого возраста? Даже предположение появилось: не может ли в этом случае быть, что тот иммунитет, который есть у маленьких детей, на деле заёмный?
— Очень вероятно, — согласился Росс. — И это означает, что у детей наших детей его уже может не быть.
Я смотрела на языки пламени и думала. Потом решила высказать сомнения вслух:
— Не сходится. Если бы у детей был просто заёмный иммунитет, то тогда они бы заражались обычными болезнями. Но этого нет. Создаётся впечатление, что у малышей он сильнее, чем у нас. Как будто… — я сделала пауза, ловя ускользающую мысль. — Как будто у них не просто наш, но ещё и простимулированный мучениями иммунитет. Причём сильными мучениями.
Росс медленно кивнул.
— Примерно в годовалом возрасте у детей начинает атрофироваться один из органов непонятного назначения, — заметил он. — Я считал, что он связан с иммунитетом, но не мог понять, зачем организму избавляться от такой хорошей защиты.
Я недоуменно пожала плечами — этот вопрос мы уже обсуждали, и не раз, но все исследования противоречили выводам. В том плане, что постоянно исследуя кровь младенцев, мы пришли к выводу, что при рождении их защита крепче всего, а потом количество белых кровяных медленно падает и резко, почти рывком, уменьшается примерно в годовалом возрасте. А загадочный крупный орган начинает рассасываться только после того, как исчезнет защита.