— Коломенки с железом потопли?
— Никак нет. Акинфий Никитич изволил отойти… — хрипло выдавил Мосолов.
Наступила минута тягостной тишины. Рожок выпал из рук хожалого и с дребезжащим стуком покатился по ступеням крыльца. Старик сидел неподвижно с отвислой нижней челюстью.
«Никак и этот отходит?» — со страхом покосился на хозяина Мосолов. Но в эту минуту старик встрепенулся, губы его дрогнули, он поднял костлявую руку и перекрестился:
— Упокой, господи, его душу суетную… Духовника зови, племянников кличь. В горницу вези! — прикрикнул он на мужика. Тот послушно стал за возилом и плавно покатил его в хоромы…
К удивлению Мосолова, старик Никита Никитич Демидов проявил неожиданную расторопность. Он не отпустил от себя приказчика.
Мужик-хожалый привез хозяина в обширный мрачный кабинет с грузными каменными сводами.
— Теперь уйди! — приказал слуге Демидов. — А ты, Иван, останься.
Мосолов покорно склонил голову.
В узкое стрельчатое окно скользнул робкий луч солнца и словно золотым мечом рассек полумрак горницы. Против кресла, в котором сидел больной старик, на стене в черной дубовой раме висел портрет Никиты Демидова-отца. Голый большой череп поблескивал на темном полотне портрета, курчавая смоляная борода спускалась до пояса, ироническая улыбка блуждала в густой бороде Демидова, властно глядевшего из рамы.
Никита-сын поднял глаза на портрет.
— Видишь? — указал он Мосолову.
Приказчик смутился: в него пронзительно впились жгучие глаза Никиты Демидова. Казалось, старый хозяин ожил и вот-вот заговорит насмешливо, с хрипотцой.
— Что молчишь? — стукнул об пол костылем Никита-сын. — Подойди к тятеньке, отодвинь в сторону, там — тайник.
Не спуская с портрета завороженных глаз, Мосолов неуверенно подошел и протянул дрожащие руки.
— Не бойся, не тяпнет! — подбодрил паралитик.
Приказчик взялся за дубовую раму, и она медленно, ровно отошла в сторону — будто посторонился хозяин, доверив секрет холопу. В стене устроен был тайник. Никита Никитич подал приказчику ключ, и тот открыл дверцу. В полутьме хранилища заиграли самоцветы. Одни отливали кровавым светом, другие сверкали голубизной, зелеными огоньками пылали изумруды… Теплыми огоньками мерцали и переливались топазы, рубины, сапфиры и бриллианты…
Казалось, в бархатном мраке качались фонарики, излучая ласковое тепло и радость. Самоцветы были сказочной стоимости. У Мосолова захватило дух, он не мог оторвать очарованный взор от сокровищ.
«Вот оно где богатство! Вот какому богу поклоняются!» Жадность пронзила все тело приказчика, словно огнем его прожгла. Окрик хозяина привел Мосолова в себя.
— Ну ты, не заглядывайся на чужое добро! — пригрозил паралитик. — Не тобою оно тут положено. Бери пакет да закрывай тайник!
Мосолов весь трепетал. Словно обжигаясь, он протянул руку к пакету. За своей спиной он чувствовал пронизывающий взгляд Никиты. Хозяин зорко следил за руками приказчика.
Пакет добыт, тайник задвинут. Никита-отец в дубовой черной раме вернулся на место сторожить семейное добро. Глаза его по-прежнему иронически смотрели на Мосолова, насмехаясь над ним. «Что, видел наше могущество, да руки коротки. Сукин ты сын, пошто позарился на хозяйское добро?»
Чтобы укрыться от демидовских глаз, приказчик повернулся к портрету спиной и вручил паралитику пакет. Пять почерневших от времени сургучных печатей отягощали его. Никита Никитич повертел пакет в руках, злая улыбка змейкой скользнула на тонких губах.
— Вот тут судьба человеков! — задумчиво сказал он и посмотрел на Мосолова.
Оба старика — один сухой, немощный, с угасающим взором, а другой корявый и могучий еще, как старый дуб, — пристально смотрели друг другу в глаза. Взор Мосолова был темен, недобрые помыслы затаились в нем. Куда девалась прежняя песья покорность и угодливость! Об этом сердцем догадался хозяин, и прикрикнул на Мосолова:
— Ну, ты забудь, что видел тут! Руки отрублю да псам скормлю в случае чего. Клич племянников, пусть входят.
— Что ты? Что ты, хозяин! Побойся бога. Много годов служил верой и правдой, а тут такое подумал обо мне.
— Всякое бывает. Напоследок и на старуху проруха. Подле человека всегда бес вертится, на пагубу подбивает… Ну, ну, зови…
В горницу вошли духовник и три сына Акинфия Демидова, за ними неслышно юркнул слуга и вновь стал за возилом. Мосолов степенно стоял по правую руку хозяина. Он пристально поглядывал то на пакет, то на молодых Демидовых.
Старшему — Прокофию Акинфиевичу — шел тридцать пятый год. Был он среднего роста, узколиц, остронос, с тонкими губами. Глаза насмешливые и беспокойные. Мосолов пуще всего боялся этих злых, холодных глаз: читалось в них злорадство, брезгливость к людям, нездоровое любование чужим горем и страданием. Жил он на отшибе от отца, делами не занимался, чудородил, и чудородство его было злое, издевательское… Было что-то схожее у племянника с дядей: тот же садизм, жестокость, утонченные издевки, только второй — старик и прикован к креслу, а молодой безденежен, зато подвижен. «Не дай бог, ежели завещание да в его пользу!» — со смутным страхом покосился Мосолов на Прокофия.
Рядом с братом стоял тихий, словно пришибленный, средний молодой Демидов — Григорий. «Все Григории у Демидовых недоумки, но работяги», — подумал Мосолов и вспомнил мать Григория — тулячку Дуньку, крепкую, здоровущую молодку, которую Никита Демидов выкупил из крепостной неволи и женил на ней Акинфия. «Не в матушку сынок, хоть и честен и трудяга. Этому же и богатство дать в руки, будет лежать втуне!» — с сожалением решил приказчик, и взгляд его перебежал на третьего сына Акинфия — на Никиту. Этот был круглолиц, барствен в движениях, глаза большие, темные. Одет не по-купецки, а модно: в панталонах в обтяжку, в бархатном фраке с золотыми пуговицами, в кружевах. Сдвинув густые брови, Никита внимательно разглядывал тяжелый пакет, который вертел в руках дядя. «Этот — хозяин! — определил его Мосолов. — Барство-то у него напускное, хотя сам и дворянской крови поросль. Хват! Деду, поди, под стать, только умом и размахом пожиже. Вот кому наследство в руки! Загремят заводы. Хоть на руку и лют, но хозяин!»
Между тем Никита Никитич Демидов поманил к себе духовника. Старенький священник в темной рясе смиренно подошел к заводчику и благословил его. Демидов вручил ему пакет.
— Отец Иоанн и вы, мои возлюбленные племянники, — торжественным голосом объявил дядя, — в сем пакете лежит духовное завещание вашего отца и благодетеля. В нем он изложил свою последнюю волю. Сказано во святом писании: «Чти отца твоего и матерь твою». Как повелел покойный, так тому и быть! Но одно разумейте, дети мои: плох тот сын, который не умножит богатств своего отца. Помолимся перед столь трудным и великим делом!
Священник стал читать молитву. Молодые Демидовы послушно вторили ему. Положив начал, они земно поклонились дяде и покорно отозвались:
— Как отцом поведено, так тому и быть!
— Аминь! — торжественно объявил дядя. Совершив крестное знамение, он сказал священнику: — Вскрой, отец, и огласи волю покойного.
В горнице наступила торжественная тишина. Волнуясь, священник неумело сломал печати и вскрыл пакет. Развернутый лист задрожал в его руках.
— «Во имя отца, и сына, и святого духа, — стал читать завещание духовник. — Находясь в полном здравии и в просветленном уме и пребывая перед лицом всемогущего бога, я, дворянин и кавалер многих орденов, Акинфий Никитич Демидов, владелец заводов…»
Священник раздельно по списку зачитал им названия многочисленных заводов, рудников, строений, пристаней. Покончив с этим, он взглянул на наследников и объявил им:
— «Завещаю все поименованное движимое и недвижимое имущество сыну моему Никите Акинфиевичу Демидову, а другим богоданным детям моим: Прокофию Акинфиевичу и Григорию Акинфиевичу — жалую по пяти тысяч рублей серебром. Тому быть, и по моей смерти привести во исполнение беспрекословно и без оттяжек…»
Голос священника дрогнул и погас. Лицо наследника Никиты Акинфиевича засияло, он подался к иерею, намереваясь взять завещание.
— Не трожь! — решительно сказал дядя. — Пусть хранится у меня. Вы хотя и великовозрастные, но опекуном при вас буду я, ибо старший из всех Демидовых.