Они что-то отрывисто кричали, бежали рядом с легкими упряжками, на которых чернело что-то длинное, привязанное веревками. Им навстречу из всех жилищ бежали к берегу женщины и дети и тоже кричали громко и весело.
Над морем пролетели невидимые реактивные истребители, оставив после себя звонкий, режущий ухо свист.
Всю дорогу до расположения полка Петенька Рябов думал об одной важной задаче, которую он сегодня решил для себя: хорошо жить в любом краю, если рядом с тобой живут хорошие люди, такие вот, как старшина Добудько, как его маленькая черноглазая жинка и озорные чукчата, как веселые охотники, которых они только что видели, как те летчики — им, наверное, холодно и жутковато там, на огромной высоте, но они не жалуются и спокойно делают свое дело, потому что так нужно.
От таких размышлений на душе у Петеньки стало как-то по-домашнему уютно, и его уже не страшило, как прежде, расстояние, отделявшее его от дома, где жила мать, где жили с детства знакомые и близкие люди. Он вспомнил о Селиване и подумал, что хорошо, если бы и ему пришли такие добрые мысли: от них, наверное, он поправился бы скорее.
А Петенькин спутник подумал о другом. Сыч вспомнил, что они забыли передать старшине привет от Селивана, и очень жалел об этом. У него даже мелькнула мысль, что, не сделай они такой оплошности, Добудько был бы еще более хлебосолен и, глядишь, дело не ограничилось бы одной поллитровкой. Однако эта мысль показалась Сычу столь грешной, что, опасаясь, как бы она не сорвалась с его языка, он наглухо захлопнул рот да так, молча, не отверзая уст, и прошагал всю дорогу. Петенька несколько раз пытался втянуть его в беседу, но безуспешно. В конце концов он разозлился и спросил:
— Ты что, онемел? Что ты молчишь, Сычина?
Но и этот вопрос был оставлен без ответа.
Рябов безнадежно махнул рукой:
— Ну и недотепа. Что со стеной говорить, что с тобой — все едино.
На следующий день в полку проводился смотр солдатской художественной самодеятельности.
Третья рота выступала последней и заняла такое же место, то есть самое последнее. Не спасли положение и сольные номера, с которыми выступили солдаты второго и третьего года службы, «старички», как называют их в роте, а кроме того, лейтенант Ершов, старшина Добудько, Петенька Рябов, Иван Сыч и Алексей Агафонов, хотя солистам и нельзя было отказать в усердии. Длинный и гибкий, как жгут, Ершов показывал акробатические номера. Тарас Денисыч во всю силу своих легких пел «Взял бы я бандуру», однако перестарался и временами нажимал на явно неподходящие ноты. Петенька Рябов вышел с художественным чтением — продекламировал стихотворение Маяковского.
«Я волком бы выгрыз бюрократизм!» — закричал он несносным фальцетом и так ощетинился, что стал удивительно похож на злую собачонку, которая того и гляди вцепится в чью-нибудь штанину.
Должно быть, это не доставило слушателям большого эстетического удовольствия, потому что, когда Петенька кончил чтение, в клубе раздались жиденькие хлопки, да и те, видать, только ради приличия.
На сцену вышел конферансье и громогласно объявил:
— Художественный свист. Выступает рядовой Иван Сыч!
По залу прошелестел смешок, очевидно вызванный странной фамилией и редкостным ее соответствием внешнему обличью солиста.
Сыч был не робкий малый, но смех испугал и его, к тому же на эстраду он вышел первый раз в своей жизни.
К нему бойко подбежал конферансье, посовещался о чем-то и, весь сияя, еще раз возвестил:
— Русская народная песня «Вечерний звон»!
Губы Сыча вытянулись и сделали трубочку, а затем раздался такой разбойный посвист, что стоявшие у дверей шефы полка, чукчи из поселка, переполошились и выскочили в фойе, а те, что сидели на почетных местах, поближе к сцене, поспешили заткнуть уши. Председательствующий в жюри подполковник Климов испуганно замахал руками, давая знать «артисту», чтобы он свистел потише. Однако Иван понял его знаки как поощрение и засвистел еще громче, так что в его исполнении задушевная мелодия жалующейся на что-то человеческой души превратилась в лихую ямщицкую песню.
Вместо аплодисментов в клубе, сотрясая его стены и потолок, долго не умолкал гомерический хохот обливающихся слезами и поджимавших животы солдат. С мест то в одном, то в другом конце зала слышались выкрики: