— А что случилось?
— Вернули из Военно-политической академии. Говорят, не годится — сплошная-де компиляция. А я столько труда положил, столько первоисточников перевернул. Ведь можно было указать на недостатки, я бы еще помозговал, доработал…
— Да, это действительно нехорошо, — посочувствовал Федор Илларионович. — Ну ничего, майор. Может быть, мне удастся помочь вашей беде. У меня в Ленинской[15] есть один знакомый профессор. Я поговорю с ним о вас. Вы только напомните при моем отъезде в Москву.
— Благодарю вас, товарищ полковник. Я…
— Алексей Дмитриевич — простите, я правильно назвал ваше имя-отчество? — скажите, пожалуйста, вашим полком по-прежнему командует Лелюх? — спросил Пустынин, не дождавшись, когда Шелушенков закончит фразу.
— Да, Лелюх.
— Он ветеран полка?
— Да. Под Сталинградом ротой командовал. Говорят, там с ним случилась какая-то неприятность. То ли он кого-то подвел под суд, то ли его засудили. Точно не знаю.
«Значит, все-таки он!» — подумал Пустынин и помрачнел: если раньше в нем еще теплилась слабая надежда встретить не того Лелюха, а его однофамильца, то теперь от этой надежды ничего не оставалось.
— Он в самом деле отказался ехать в Москву, в академию? — спросил Федор Илларионович.
— Что вы, товарищ полковник! — удивился Шелушенков. — Напротив: Лелюх был очень огорчен, когда узнал, что его поездка в Москву отложена. Правда, он никогда не говорил об этом, но я знаю, что это так.
— Странно…
Заметив недоуменный взгляд Шелушенкова, Федор Илларионович спохватился и сказал:
— Прошу вас к столу. Если не возражаете, поужинаем вместе. Заодно и потолкуем. Тут у меня кое-какие московские закуски…
Узнав о том, что намечается проверка частей Дальнего Севера, полковник Пустынин попросил начальника управления включить и его в состав инспекторской группы, которая должна была выехать из Москвы на три-четыре месяца.
— Это будет моя первая серьезная командировка. Я очень просил бы вас, товарищ генерал…
— Хорошо. Поедете!
— Слушаюсь!
Федору Илларионовичу действительно очень хотелось поработать непосредственно в войсках дальнего гарнизона: тогда бы его поменьше упрекали как «вечного студента», доучившегося до… пенсии. Была и другая причина, побудившая Пустынина обратиться к начальнику с такой просьбой. Где-то в глубине его души пряталось желание новой встречи с генералом Чеботаревым, встречи, в которой они бы поменялись ролями и Пустынин оказался бы некоторым образом старшим. Вот тогда можно было бы поговорить с Чеботаревым по-иному… Сейчас такая возможность представилась.
Правда, Пустынина немного беспокоило, что на этот раз он, пожалуй, не сможет избежать и другой встречи, куда менее желательной: встречи с полковником Лелюхом, по всей вероятности, с тем самым Лелюхом, бывшим лейтенантом, которого осудили в сорок втором году. «Очевидно, отличился в бою. Искупил свое преступление. Его и реабилитировали!» — решил Пустынин. Свидание с таким человеком, конечно, было не из приятных. Однако, взвесив все «за» и «против», Федор Илларионович пришел к окончательному решению — ехать! Даже то, что его сильно тревожило вначале, поразмыслив, он обратил в лишний аргумент в пользу принятого им решения. В самом деле, зачем ему бояться этой встречи? Ведь годы стерли то, что произошло между ними, и едва ли кому-нибудь придет на ум «копаться в старом белье». Это во-первых. А во-вторых, Лелюх должен же знать, что он, Пустынин, предпринимая тот шаг, руководствовался вовсе не корыстными соображениями. Ведь и суд признал лейтенанта виновным. Очень хорошо, разумеется, что офицер отбыл наказание и остался жив и вот теперь командует полком. Это доказывает только, что нередко самые крутые дисциплинарные меры воздействия на человека являются единственно правильными и в высшей степени благотворными для него.
«Как инспектирующий, я буду соблюдать строжайшую официальность и объективность. Объективность прежде всего!» — предупредил себя Федор Илларионович, чувствуя, что все в нем поднимается против Лелюха, словно бы не он, Пустынин, причинил Лелюху большую неприятность в жизни, а, наоборот, Лелюх — Пустынину. Бывает такое: напакостит человек ближнему своему, а потом его же и считает виноватым перед собою хотя бы уже тем, что является живым свидетелем той пакости и вечным укором совести. И начинает этот человек думать о своем ближнем: «Хоть бы уехал, что ли, куда-нибудь, только бы не видеть и не слышать мне его!»
До того дня, как Федор Илларионович узнал, что Лелюх жив и командует полком, он редко вспоминал о нем. Его беспокоило лишь одно: Любаша. А после встречи с генералом Чеботаревым, от которого он впервые узнал о Лелюхе, прибавилось и другое, и ничего с этим нельзя было поделать. Пустынин ненавидел теперь не только Любашу, но и Лелюха.