Наконец разум твой побеждает, и ты начинаешь понимать, что перед тобой только мираж, и ничего более…
Лелюх тряхнул головой, как от наваждения, и полез в карман за портсигаром.
Пустынин тем временем продолжал смотреть в окно широко открытыми, но тоже невидящими глазами, как сова в дневную пору, и старался отдать себе ясный отчет в том, что произошло.
Он чувствовал, что произошло нечто очень скверное для него, но не мог понять, каким образом очутился в этой западне.
— Кой черт дернул меня заговорить о его взыскании! И за каким дьяволом я напросился в эту командировку? Плохо мне было в Москве!.. — пробормотал он наконец, проклиная себя за этот первый, с его точки зрения, промах в своей жизни.
«А могло быть и хуже. Что стоило Лелюху при генерал-полковнике назвать имя человека, по ложному обвинению которого он был осужден?..» От одной этой мысли по телу Пустынина прошел озноб. Он инстинктивно пригнулся и вобрал голову в плечи, точно так же, как он уже сделал однажды на фронте, когда у самого его виска нудно пропел осколок.
Глава девятая
А солдату надо служить
«И к нам пришла весна!»
Эту добрую весть сообщали друг другу все: и солдаты, опьяневшие от солнца, и оленеводы, и строители, и геологи, и, конечно, дети, особенно буйно отзывающиеся на всякую смену времен года. Она была написана на всех лицах, хорошая эта весть. «И к нам пришла весна!» Эти слова произносились так, словно люди хотели сказать: «И к нам пришло наконец счастье!» или: «И на нашей улице наступил праздник!» Обыкновеннейшая буква «и» приобретала здесь исключительное значение. Не просто «к нам», но «и к нам» пришла весна!.. Она приходит во все края, но в этот далекий уголок земли она приходит очень поздно и на самый малый срок. Поэтому-то ни в каком другом краю не ждут ее с таким нетерпением, как в здешнем, и нигде так не радуются ее наступлению, как тут, в этой холодной и дальней-дальней стороне.
В первое по-настоящему теплое воскресенье проходила полковая спартакиада. В ней приняли участие все подразделения, свободные от нарядов. На стадионе с самого утра началось футбольное состязание. Оттуда до казарм доносился гул, то стихающий, то усиливающийся. В одном месте карабкались по канату, в другом делали «солнце» и «скобки» на турнике, в третьем метали копья и диски, в четвертом прыгали вдоль и поперек через «кобылу», в пятом шли яростные штыковые атаки на растерзанные чучела. На дорожках соревновались в беге на сто и больше метров, на площадках — в прыжках в длину и высоту, с шестом и без шеста. На ковре (ковром служили несколько торопливо сшитых старых солдатских одеял), кряхтя, отчаянно тискали друг друга, пытаясь положить на обе лопатки, мастера борьбы. Со всех концов стадиона неслись веселые возгласы и громкий смех болельщиков.
Третья рота старалась.
Провалившись на недавнем смотре художественной самодеятельности, она решила взять реванш на спартакиаде.
Больше всех хлопотали и суетились лейтенант Ершов и рядовой Рябов. И особенно Рябов. Наконец-то пришло время, когда он сможет показать себя!
Осрамившись во время зимнего марша, он твердо решил приналечь на физкультуру. Его маленькую фигурку видели в спортивном городке чуть ли не каждый день. А на занятиях по физподготовке он был, пожалуй, самым старательным. Руководителями этих занятий были либо ротный командир, либо командир взвода Ершов — оба отличные физкультурники. На турнике и параллельных брусьях Рябов теперь чувствовал себя непринужденно, как обезьяна на дереве, и проделывал такие штуки, что товарищи диву давались: откуда у маменькиного сынка этакая прыть? Хорошо зная, в чем он силен, и поощряемый командиром роты и командиром взвода, Рябов едва ли не главное внимание во всей комсомольской работе уделял развитию спорта и теперь надеялся, что третья рота займет если не первое, то одно из первых мест в нынешних состязаниях. Его звонкий голосишко раздавался то тут, то там и будоражил всех солдат. Петра время от времени просили: