«Я лично предпочла бы смерть, — вспомнилась ему её фраза, сказанная сыну. — И это, пожалуй, правда! — подумал он. — Простенькая, неизбалованная, затёртая даже своей святоймаменькой, много ли ей нужно? Ишь, глаза ещё больше стали и носик острый».
Он глядел на неё, не отводя глаз. Она незаметно отошла от отца и вышла из комнаты.
За весь день Петру Ивановичу не удалось сказать нескольких слов Вере. Он всё время следил за ней, видел, как она двигалась, говорила, смеялась, и всё ему казалось, что это не она, что кто-то подменил её. Куда девались её обычные резкость и задор? Улыбка почти не сходила с её лица, и только иногда, как бы утомившись, она глубоко вздыхала и проводила рукой по глазам.
Когда Пётр Иванович зашёл проститься, он застал старого князя за картами. Он шутил, смеялся и очень любезно пожал руку Гарушина.
— Не забывайте нас, Пётр Иванович. Заезжайте, — ласково сказал он ему на прощание.
— Едем, — сказал Пётр Иванович сыну, отыскав его совсем сонного в углу гостиной.
— Нет, уезжай один, — ответил Александр. — Меня отвезут позже.
— А что такое? — удивился отец.
— Ничего сверхъестественного: Андрей просил остаться. Он будет праздновать особо у себя.
— Вот как! И он просил тебя?
— Он просил многих.
В таком случае оставайся. А мои лошади ждут, я еду.
XIV
Когда все гости разъехались, а хозяева разошлись по своим комнатам, Андрей и Маров быстро шагали по тёмной дороге к дальнему флигелю.
— Из комнаты матери видны окна, — говорил Андрей, шагая развалисто и лениво, — но щели ставней я приказал заклеить и промазать. Чисто.
Он тихо засмеялся.
— Если бы музыки какой-нибудь! — щёлкнул пальцами Маров. — Вот этих бы песенников, что за обедом пели. Как ваше мнение, князь?
— Это можно, — согласился Андрей. — Кто идёт? — окликнул он.
— Я! — ответил тонкий голосок, и из темноты прямо под ногами идущих вынырнула маленькая фигура грума.
— Немного спустя сбегаешь к песенникам в сарай и приведёшь их к нам. Скажи, не пожалеют.
— Приведу! — с весёлой готовностью отозвался мальчик.
— Ты это куда?
— Вина ещё кое-какие относил, — смеясь, ответил грум.
— Много?
— Насилу сволок корзину.
— Чего ты хохочешь, дурак? Пошёл! — добродушно сказал князь, и мальчишка весело подпрыгнул и скрылся в темноте.
— Дождя бы не было! — озабоченно заметил Андрей.
— Всё равно намокнем, — пошутил Маров.
— Девки из села не придут.
— А хотели? — встрепенулся Маров.
— Ну, ещё бы! — спокойно сказал князь.
За оградой в темноте можно было различить несколько экипажей, во флигеле было уже людно. На столе и на полу стояли корзины с бутылками и посудой, в бумажных мешках находилось «угощение» для девушек, состоящее из пряников и орехов. В углу, под образом на старинном кресле красного дерева сидел Александр Гарушин, брезгливо оглядывался и ёжился. Гости сидели на стульях, на подоконниках, громко говорили, курили, и в комнате становилось уже шумно и душно.
— Помогите мне разобраться, Вадим Петрович! — закричал Андрей.
— С удовольствием, князь, с удовольствием! ответил Маров. — Сделаем маленькое обозрение.
— Отец хорошо кормит, — продолжал Андрей, но сам пить никогда не умел и толку в винах, смело скажу, не знает. Вот эта… — сказал он и поднял бутылку, поглаживая её сверху по этикетке, — эта за себя постоит! Рекомендую смело.
Князь и Маров стали откупоривать бутылки, выкрикивая название вин. Всё общество сплотилось вокруг стола. Раздавались отдельные голоса, требующие того или другого. Многие мужчины явились сюда уже немного навеселе и только заканчивали здесь начатую процедуру опьянения.
— Ужасно я не люблю, когда, это, обед и тут же, это, дамы, — рассуждал кто-то. — Ужасно, это, стесняет.
— Хороший коньяк! пре-екрасный коньяк! — слышалось восторженное восклицание.
— Вы что это, Александр Петрович, точно раскисли, — спросил Андрей.
— У меня что-то желудок… Вообще, я, кажется, нездоров.
— А вот не хотите ли поправиться? — крикнул Маров, протягивая ему стакан.
— Я бы сельтерской… с коньяком.
Оживление быстро возрастало. Слышался смех, сквозь общий гул прорывались громкие, не всегда скромные замечания, костюмы и лица принимали растерзанный, неприличный вид.
— Листовича нет. Где Листович?
— Нет — так будет, — сказал князь.
— А я ему говорю… — заливаясь рассыпчатым смехом рассказывал кто-то. — А я ему говорю, т. е. это он мне говорит… — Смех длился беспрерывно, заглушая рассказ.
— Да ну вас к чёрту! — вспыльчиво вскрикивал, наконец, какой-нибудь потерявший терпение слушатель.
— Вот и Листович! — заметил князь.
Ржавые петли взвизгнули, входная дверь открылась, но в дверях стоял не Листович, а тоненькая фигура Димы. Большие глаза мальчика удивлённо и радостно оглядывали комнату.
— Ага! — сказал он своим звонким голоском, — попались… Я уже давно подозревал… Вот зачем Андрюша взял ключ!
— Тебе чего? Пошёл назад! — добродушно скомандовал молодой князь. — Иди, иди, а то сам выставлю.
— Ну, что, Андрюша? Ну, позволь! — плаксиво заговорил Дима с порога. — Ну, разве я тебе мешаю? Ну, что, право…
— Да ведь ты поросёнок! — смеясь, ответил Андрей.
— Ну, Андрюша! — продолжал Дима, набираясь смелости и приближаясь к столу. — Ну, я тебя прошу!
— Оставьте его, князь! — вступился кто-то. — Чем он не мужчина? Бери, брат, стакан, чокнемся.
— Конечно! Зачем его гнать? Пусть привыкает. Не красная девушка, — поддерживали голоса.
— Можно, Андрюша? — робко просил мальчик. — Ты думаешь, я не умею пить? Ты думаешь, я не привык?
— Ну, пришёл, так уж пей! — махнув рукой, решил князь и дружески хлопнул брата по плечу. — За догадку! — прибавил он.
— Ловко ли будет? — тихо заметил Маров. — Всё-таки он ещё дитю…
— Ну, пустяки! — успокоил его Андрей. — Я его знаю, он сразу напьётся и заснёт. У этих поросят нет меры… Чего тебе, поросёнок?
Но Дима уже завладел первой попавшейся бутылкой и с жадным, сосредоточенным лицом наливал вино в стакан.
Марова, что называется, разобрало.
— Музыки! Музыки! — молил он, закатывая глаза и прижимая руки к жилету. — Понимаешь ли ты, чего жаждет моя душа? — спрашивал он, обращаясь к соседу. — Только по этому воплю знаю я свою душу, знаю, что есть она, есть ещё, подлая!
Он драматически потряс кулаком и ударил им себя в грудь.
— Вы что смотрите на меня, Александр Петрович? — обратился он к Гарушину. — Вам не нравится моё заявление, что у меня есть душа? Повторяю вам, есть она! А вы, кажется, наверно знаете только то, что у вас есть желудок?
Он перегнулся через стол и насмешливо глядел в лицо Александра.
— Отстаньте от меня! — брезгливо ответил Гарушин. — Ваше остроумие не забавно.
— Желудочек! — ласково продолжал Маров. — Недаром, вы так часто повторяете: «У меня желудок»… А вот у меня так душа! Не веришь? — опять обратился он к соседу. — Думаешь, живёт человек всю жизнь скотина-скотиной, пьянствует, безобразничает, всё по дороге в грязь топчет, и вдруг говорит — душа! А ведь есть она! Плачет! Ты думаешь, я себя в красивом виде представить хочу? А хочешь, я эту серебряную кружку украду? Она серебряная, её заложить или продать можно, и я украду… Я могу украсть. Надо украсть — украду, надо льстить — льстить буду, надо убить… Нет, убить не могу… Струшу… Слишком я меленький, дрябленький, дрянненький… И душу в себе убить не могу… Чувствую, живёт она здесь, плачет… плачет…
— Нет, ты не плачь, — сказал сосед, слышавший только последние слова. — Ты лучше выпей.
Маров махнул рукой и подставил стакан.
— Желудочек! — сказал он, взглядывая на Гарушина, и улыбнулся ему.