Презрительная улыбка судорогой пробежала по его губам.
— Я уверен, что если бы об этом узнали, мои векселя не учитывались бы ни в одном банке. Векселя сумасшедшего! Да и у себя дома я потерял бы всякий кредит. Нет, нет, такие вещи никогда не надо выносить наружу. Они тускнеют от людских взглядов.
— Разве мать ничего не знает? — в ужасе спросила Зигрид.
— Нет, — твердо заметил Ларсен. — И она не должна знать. И когда у тебя будет муж, пусть он также ничего не узнает. Близкие — это самые опасные критики и недоброжелатели.
Зигрид задумалась. Предстоящее одиночество заполнило ее страхом.
— Мне трудно поручиться за себя, — взволнованно сказала она. — Ведь это значит следить за каждым своим словом и движением. Это ужасно.
— Нет, это еще значит брать на себя полную ответственность за все. Полагаться на свой ум. Томиться сомнениями. Но зато, когда ты во все посвятишь своего сына, тебе станет неизмеримо легче. У тебя появится сообщник, и он снимет с тебя часть тяжелого груза.
— Так же, как ты с себя только что?
— Да, — сказал Ларсен, отводя глаза в сторону, и прибавил: — Очевидно, что язык дан человеку только потому, что человек не может вместить в себе все возникающие у него мысли. Время от времени надо их разгружать. А вообще говоря, можно и молчать: люди неинтересны и не стоят того, чтобы с ними обмениваться мыслями. Не стоят.
Зигрид с грустью подумала:
«Мне предстоит такое же одиночество. И неужели я так же буду презирать людей?»
Восторг, еще недавно клокотавший в ней через край, заметно остывал.
Когда Зигрид исполнилось двадцать лет, Ивар стал подумывать о ее замужестве. На это дело он смотрел точно так же, как некогда смотрел на брак его отец. Ивар лишь изменил его формулу применительно к дочери, но при этом не заметил, что пользуется чужим взглядом.
— Твоя задача, — сказал он Зигрид, с трудом подыскивая слова, точно мысль его впервые предстала перед ним, — остановиться на таком муже, который бы как можно меньше менял твою жизнь. Это самое главное для нас с тобой. Да и для тебя лично тоже.
Зигрид выслушала отца с тусклым вниманием. Любовное томление еще никогда не тревожило ее, но то, что она знала и слышала о любви, заставило ее отнестись к соображениям отца неприязненно хмуро.
Ей хотелось спросить его: «А что, если она влюбится в кого-нибудь? Как тогда?» Но прежде, чем она решилась заговорить об этом, Ивар сказал:
— Твой дед уверял меня, — и мне кажется, он прав, — что любовь — это постыдная болезнь, от которой человек становится мельче и глупее. Когда-нибудь люди это поймут. И что хуже всего, она не дает никакого счастья. Кроме того, когда имеешь впереди ясные задачи, любовь только сбивает с пути. Она просто мешает.
Зигрид вздохнула. Вероятно, оттого, что перед ней собирались закрыть дверь в область, сверкавшую соблазном. По крайней мере, в эти мгновения, когда отец с жестокой бездушной монотонностью говорил том, что так прекрасно звучит в стихах, опере, в романе, а иногда просто в саду или в лунном сумраке леса, она почувствовала себя жертвой наследственного долга: у нее отнимают элементарное право проверить на себе извечное тяготение человека! Несколько дней она размышляла над этим и сравнивала себя с принцессой, у которой династические соображения грубо отодвигают в сторону самые простые влечения сердца. Но так как не о ком было задуматься и некому было мысленно послать прощальный привет, сокрушение незаметно прошло. Напротив: явилась даже насмешливая мысль и начертала пред ней два слова: принц-супруг.
Она так и оказала отцу:
— Значит, ты подыскиваешь для меня принца-супруга?
Ларсен не сразу сообразил, что это значит, но затем оживился, закивал головой и ответил:
— Вот именно. Ты выразилась совершенно правильно. Управлять будешь ты, он должен быть только твоим физическим мужем. И уверяю тебя, вое будет хорошо.
Принц-супруг был вскоре найден. Он оказался сыном бывшего министра. Его мягкий, отчасти безвольный характер, его безукоризненная воспитанность делали из него удобного мужа, принадлежавшего к породе тех, которые не мешают. Он был настолько податлив, что легко позволил Зигрид сохранить девичью фамилию и передать ее потомству. Остряки утверждали, что он чуть было не согласился отказаться от собственной фамилии.
Принц-супруг любил живопись, театр и ежемесячные английские и французские журналы, разрезать которые было для него не меньшим наслаждением, чем читать их. Средства жены и необязательность участия в работе фирмы позволили ему целиком уйти в воображаемый мир искусства, который создается революционными бурями в студиях и мансардах и мещански замирает в гостиных и залах. В одной из таких зал сложились художественные вкусы мужа Зигрид. Весь остальной мир — все! все! — казался ему только материалом для первого, иногда мертвым, иногда живым, но зато всегда не очень необходимым. Вдобавок он убежденно считал, что всякое золото должно очищаться в горнах искусства, и в этом он усматривал свою миссию в богатом доме Ларсенов.