– Да, я посмотрю, – механически согласилась девушка, взглянула на Арину совершенно пустыми глазами и снова уставилась на соседскую дверь.
– Чего это она так переживает? – спросил вдруг Стас, когда они уселись в машину. – Прямо лица на ней нет, то краснеет, то бледнеет, то чуть не в слезы. Неужто дружила с соседкой? Вроде не по возрасту…
– С ней мама ее дружила. А мать с отцом недавно погибли. Вот девчонка и в нервах.
– Вон оно как… Тебя в контору забросить или домой сразу?
Прикусив губу, Арина помотала головой.
– А, понятно, – вздохнул Стас, но спрашивать ни о чем не стал. И минут через двадцать припарковался в знакомом тупичке за непонятного назначения одноэтажным кирпичным «сараем», единственная – железная! – дверь которого была украшена ржавой табличкой с черепом и молнией, а противоположная стена – разноцветным граффити с щенками, ромашками и почему-то взлетающей ракетой. Из окошка ракеты улыбался еще один щенок.
– Подождать тебя?
– Доберусь, – помотала головой Арина. – Спасибо, Стас.
– Ну… давай, – неуверенно и почти виновато улыбнулся тот.
Между стеной с ромашками и секцией больничного забора оставался небольшой прогал. Арина привычно в него протиснулась, привычно дернула плечами, словно отгоняя страх – тоже привычный, чтоб его! Ничего, ничего не было пугающего в скучном сером здании. Восемь этажей, просторные окна, то темные, то затянутые белым. Но все – чистые. Верхние, в которых сейчас отражалось закатное солнце, переливались, как жидкое золото. Красиво. Но страх накатывал тяжелой душной волной, сжимал горло, царапал глаза. Каждый раз. Два месяца и семь дней. Завтра будет два месяца и восемь дней. Нет! Так думать нельзя! Никаких двух месяцев, только сегодня! И если сосредоточиться, что все это – лишь сегодня, тогда завтра будет не так!
Наизусть знакомые лестницы и коридоры – как будто видишь их впервые. Синие бахилы в боковом кармане кожаного рюкзачка. Там же пакет с туго свернутым белым халатом. Из-за этого халата настрой «все это только сегодня» рассыпался, разлетался острыми горячими осколками, пальцы становились ледяными сосульками, а в горле опять принимался ворочаться колючий шерстяной комок.
Тихо. Тихо. Халат ничего не значит. Сегодня – это только сегодня.
Илья Зиновьевич, пробежавший мимо нее по коридору – маленький, худенький, носатый и совершенно седой, он всегда двигался стремительно, а Арина, пытаясь поймать его взгляд, смотрела с надеждой – не остановился, только кивнул, словно давая какое-то разрешение. С нее давно уже не требовали никаких… разрешений. Кто-то даже принимал ее за санитарку, она не возражала: отвечала на вопросы, говорила что-то ободряющее, улыбаясь неуверенно и виновато – как Стас сегодня. А ведь он-то точно ни в чем не виноват! И на ней тоже нет вины! Потому что, как говорят в Америке, shit happens. В смысле: жизнь – такая штука, что всего не предусмотришь, не учтешь, не проконтролируешь. Случается в ней… всякое. И виноватить себя – глупо и бессмысленно.
Все так. Если бы только не та безумная смс-ка – «кто тебя просил лезть куда не просят»… Даже всесильный Левушка Оберсдорф не сумел отыскать отправителя, неведомый шутник, воспользовавшись симкой, тут же ее ликвидировал. Что это было? Жестокое совпадение? Чья-то злобная шутка? Или – не шутка и не совпадение? Да господи! Арина готова расплачиваться за неведомую вину десятикратно, стократно – но сама!
Раньше это называлось реанимацией, сейчас – палатой интенсивной терапии. ПИТ. И то сказать, какая реанимация третий месяц подряд? И терапия – куда уж интенсивнее: исхудавшее тело в трубках, катетерах и датчиках выглядело элементом непонятной сложной системы, серые, давно утратившие привычный загар ладони поверх простыни казались очень большими. Грудь женщины должна помещаться в ладони мужчины… Опомнись, Арина, какая, к преисподней, грудь?!
– Прости, задержалась, – деловито и немного виновато проговорила она, присаживаясь сбоку. Как будто Денис мог ее слышать. Впрочем, она-то была уверена, что – и мог, и слышал.
Через полчаса – а может, через две минуты, время здесь текло иначе, то летя стремительно, то застывая – за белой дверью послышались голоса. Илья Зиновьевич? Нет, у Зямы глубокий баритон, странный для такого невеликого тела, а там, за дверью спорят скорее женщины. Ай, да какая Арине разница! Но она все же поднялась – осторожно, стараясь ничем не стукнуть, не звякнуть, словно разбудить боялась, очень глупо – приоткрыла створку и выскользнула в белый коридор, увешанный там и сям детскими рисунками. Птички, цветочки, солнышки с растопыренными желтыми лучами – все яркое, радостное. Илья Зиновьевич считал, что эти «окошки» в настоящую живую жизнь если не утешают, то хотя бы отвлекают от белой безнадежности.